Епископа звали Саймон Пристер. Церковь для него являлась единственной семьей, и все его обязанности сводились к мелочному контролю за подчиненными. Хотя его возраст не превышал пятидесяти с небольшим лет, будучи очень полным, он выглядел и вел себя, как человек старый. Волос у него почти не осталось — только неопрятные белые пучки торчали над ушами. Безобразный куполообразный живот свисал вниз, образуя складки над бедрами. У епископа никогда не было жены, которая бранила бы его за лишний вес и следила за тем, чтобы он носил одинаковые носки, а на рубашке отсутствовали пятна. Он говорил тихо и медленно, будто ждал, что слова придут свыше. За глаза его называли Монахом, обычно доброжелательно, но нередко и со злостью. Дважды в год — во второе воскресенье марта и третье воскресенье сентября — Монах приезжал, чтобы лично прочитать проповедь в церкви Святого Марка в Топеке. Лектор из него был отвратительный. В эти дни на службу приходили только самые стойкие прихожане, да и тех Киту, Дане и всем сотрудникам приходилось уламывать. Видя полупустую церковь, Монах выражал искреннюю тревогу по поводу немногочисленности паствы. Кита это всегда удивляло, поскольку он не мог вообразить, что где-то на проповеди епископа собиралось больше народу, чем у него.
Встреча не была срочной, хотя электронное письмо начиналось с тревожной фразы: «Дорогой Кит, я глубоко обеспокоен…». Саймон предлагал встретиться на будущей неделе и вместе перекусить, что было его любимым занятием. Однако Шредер решил не откладывать, поскольку все равно ничего не мог делать, и воспользовался этим предлогом покинуть город и провести день с Даной в Уичите.
— Не сомневаюсь, что ты это видел, — сказал Саймон, когда они с комфортом устроились за маленьким столиком, заказав кофе и булочки. В его руках была редакционная статья утренней газеты Топеки, которую Кит перечитал уже три раза.
— Да, — подтвердил Кит, помня, что с Монахом лучше разговаривать как можно лаконичнее. У того была привычка подхватывать отдельные слова и, связав их, затянуть петлей на шее собеседника.
Монах всплеснул руками и откусил от булочки, но во рту оказалось не все — большая крошка прилепилась к нижней губе.
— Пойми меня правильно, Кит, — начал Монах, — мы все тобой очень гордимся. Какое мужество! Презрев опасность, ты устремился в зону боевых действий ради спасения человеческой жизни. Это потрясающе!
— Спасибо, Саймон, но я не помню, чтобы ощущал какой-то прилив смелости. Просто отреагировал на события.
— Ладно, ладно, не скромничай. Но ты, наверное, пережил настоящий шок? Как ты все это перенес, Кит? Насилие, люди, осужденные на смерть, общество Бойетта? Уверен, это было ужасно!
Шредеру совсем не хотелось говорить о случившемся, но Монах уже приготовился слушать, всем своим видом демонстрируя, что он весь внимание.
— Саймон, вы же наверняка читали газеты, — попытался отговориться Кит, — и все сами знаете.
— Кит, сделай мне одолжение. Расскажи, как все было.
И Шредеру пришлось уважить Монаха, который каждые пятнадцать секунд прерывал рассказ возгласами «Невероятно!» и «Боже милостивый!». Когда он в очередной раз взмахнул головой, крошка сорвалась с губы и упала в кофе, но он этого не заметил. Кит приберег последний зловещий звонок Бойетта для финала повествования.
— Боже милостивый!
Монах проводил встречу в свойственной ему манере. Начав с неприятного — с редакционной статьи, — он перешел к приятному, то есть к рассказу Кита о своей поездке, а потом неожиданно снова вернулся к причине их встречи. Воздав должное мужеству Шредера в первых двух абзацах, автор статьи обрушился на него, обвиняя в умышленном нарушении закона, хотя, как и юристы, затруднялся точно квалифицировать совершенное им правонарушение.