Я вывез его из Парижа на дилижансе на следующий день, и он остался с нами. У нас не было своих детей, и мы стали звать его племянником, дав ему имя моего погибшего брата — Филипп. Мальчик ничего не помнил из своего прошлого, за исключением того, что родители его погибли во время террора, и так он стал моим племянником и моим приемным сыном.
Нотариус заметил, что граф по-прежнему прикрывает лицо рукой, и подумал, что старик, возможно, не такой бесчувственный, как ему казалось.
— Не думайте, что я не пытался найти его родственников, — мягко поведал месье Кадо. — Я сделал все возможное, что было в моих силах, чтобы их найти. Но семья его матери погибла — маркиз де Арблон был арестован во время сентябрьской бойни и разрублен на кусочки за стенами аббатской тюрьмы. Его отец и дядя умерли, а дед исчез. Думали, что он уехал в Англию — на беспалубном судне, говорят. Я ездил в Англию, хотя это было нелегко, наводил справки у старого епископа Сент-Пола в Лондоне, который знал почти всех эмигрантов, и он послал меня к одной пожилой леди и ее мужу, жившим в крайней бедности в двух комнатах на улице Джордж-Филдс. Старая леди оказалась парализована и не смогла мне ничего сказать, муж ее умер от голода за неделю до моего приезда, а служанка-бретонка плюнула мне в лицо и сказала, что старая леди была последней в этой семье. «Остальных вы убили, — заявила она. — И после этого вы пришли их расспрашивать? Неужели вам этого мало? Или вы хотите отвезти ее во Францию и отправить на гильотину?» Никогда не забуду ее лица, когда она говорила эти слова… Я не спросил ее о мальчике. Я почувствовал, что у нас ему будет лучше, чем могло бы быть в этом убогом жилище, и, кроме того, мы все больше любили его. — Он замолчал и сделал глоток вина.
— Фамилия его семьи? — сурово спросил монсеньор Эстобан.
— Ваша собственная фамилия, монсеньор граф.
— Значит, Филипп мой внук?
— Да, монсеньор, я в этом полностью убежден.
— И вы говорите, что он ничего не знает об этом?
— Ничего… Я сказал уже о том, что я не знал, как поступить.
— На мой взгляд, вы могли поступить очень просто…
Нотариус бросил быстрый взгляд на хмурое лицо старика.
— Вы считаете… что я должен был рассказать ему?
— А какой другой путь вы могли еще выбрать?
— Но, монсеньор… — Нотариус воздел руки, глаза его наполнились слезами. — Мы растили его как сына… Он добропорядочный француз — не республиканец, не роялист, — душевный и добрый… Он станет прекрасным адвокатом, если преодолеет свою раздражительность, которую обрел на войне из-за ранения в голову. Филипп станет преуспевающим, уверенным в себе, довольным… А что можете предложить ему вы, монсеньор граф? Ответьте, пожалуйста!
В словах его слышалась скорее боль, чем вызов, а за ними скрывалась страдальческая любовь к ребенку, которого они с женой взяли в свой дом двадцать лет назад, но граф думал не о них, а о своем внуке, Филиппе.
Он вспоминал партии в шахматы, тонкие руки лейтенанта, переставляющие фигуры, и лицо, которое было таким же красивым, как и лицо его сына, и ясный, острый ум молодого человека, способный охватить более широкие горизонты и более сложные представления, чем ум обычного стряпчего. Но что на самом деле он мог предложить Филиппу в обмен на эту буржуазную жизнь? Разрушенное поместье, ничего не значащий титул и доход, полностью зависящий от прихотей монарха, сидящего на троне, а со временем, возможно, — и горькие сожаления о том, чего он никогда не знал.