И даже их собака, бульдог по кличке «Тимур» был добрым малым, пока, уже попозже, не стал мешать ему и его друзьям, ставшим уже шкодливыми и озорными подростками, лазить в соседский сад.
Конечно, он тосковал по дням младенчества, по бабушкиным рассказам, по ее теплым твердым ладошкам. Рано утром, когда все в доме еще спали, он вставал с постели, одевался и ждал, когда во дворе скрипнет входная калитка – сигнал, что бабушка пришла доить корову. Тогда он выбегал ей навстречу и, радостно распахнув руки, попадал в ее теплые объятья. Он долго вдыхал ее запах, сдерживая детские рыдания. И не показывая слез, брал из ее рук молочный бидончик и шел в сарай, деловой походкой маленького помощника. Но вскоре корову продали…
Он долго не мог привыкнуть к тому, что за столом братья спокойно ждут, когда им в тарелки положат еду, он же нетерпеливо требовал, чтобы ему накладывали с верхом и только тогда приступал к еде. В отличие от братьев, в еде он был непривередлив и даже ненасытен. Его тетушка до сих пор со смехом рассказывает, как в детстве тот брал большую ложку, делал границу посередине сковородки с жаренной картошкой и, угрюмо показывая на ближайшую к нему половинку, произносил-«МОЕ». И не дай бог, если кто-то посягнет на нарушение этой границы, пока он не наестся!!!
Так же непритязателен он был в одежде. Весь его гардероб состоял из мануфактуры, которую бабушкины теплые руки превращали в удобную одежду: шаровары, трусы, рубашки, жилетки, даже в украинские косоворотки. На зиму бабушка вязала шерстяные носки и варежки, покупала ему ватное пальто, а в сильные морозы одевала в овчинный тулупчик. Парадная одежда, это – вельветовые куртка с замком молнией и штаны -клеш с резинкой в поясе.
Он никак не соглашался носить одежду после самого старшего брата, которая уже тогда была ему впору, только длинновата, и не требовал покупать новую. Бабушка еще долго обшивала его, как будто между ними был какой-то молчаливый тайный сговор.
Но со временем, он стал проявлять любопытство, когда старших братьев, по утрам, одевали в цивильные одежды и отправляли в садик. Ему было интересно, зачем нужны какие-то штанишки на помочах, чулки на подвязках, всякие, как он называл, «бантики-срантики» на шее, вторая обувь. Но в садик его отправили не сразу. В течение года он был, как-бы, на домашнем карантине, пока не научился сносно говорить по-русски и элементарной культуре поведения, то есть пока в нем не укротили вольный нрав молодого стригунка.
Самые яркие и радостные впечатления того, «досадиковского» времени связаны были с летом 1957 года, когда в Караганде праздновали дни Московского фестиваля молодежи и студентов. Кто был тогда постарше, говорят, что это было время разгара хрущёвской оттепели, сквозящей порывами свободы и открытости, что это было просто небывалым и самым массовым событием для советской молодежи. Именно тогда стали модными кеды, джинсы, рок-н-рол, и появилось новое слово «фарцовщик».
Все это он узнал чуть позже, а тогда он запомнил в деталях, как на нынешней площади Гагарина, на входных ступенях пединститута устанавливали большой помост, вечером включали прожектора и цветные лампочки, гремела музыка, толпы людей веселились и восторженно пели – «Эту песню не задушишь не убьешь!», а «счастливчики» взбирались на открытые кузова грузовиков и могли увидеть все, что происходило на помосте.
И особенно, когда наши доморощенные артисты, пританцовывая, как Радж Капур, в то время самый популярный в Союзе зарубежный актер, пели мелодии из индийского фильма «Бродяга»: «Авара хун!»-«Бродяга я!» и "Ичик-дана, бичик-дана, дана-упардана…" Достался ему и значок фестиваля – ромашка с пятью цветными лепестками, и запомнил он изображения Паломы Пикассо – голубя мира.
Садик его не сильно впечатлил. Да было интересно, но скучно как-то и серо. Он впитывал новые впечатления как губка, которая не выпускает влагу наружу. На удивление всей семьи, никто из воспитателей не высказывал нареканий в его адрес
Весь этот год он добирал эмоции, сбегая через забор во двор бабушкиного дома, чтобы встретиться там со своими закадычными друзьями детства. Конечно, забегал и к бабушке, где его как обычно расспрашивали о домашних новостях, но с какой-то ревностью что ли. И это казахское «Әнгіме айт!» (Ну давай, рассказывай!) стало восприниматься им как пересуды, и выкладывание отношений внутри семьи на всеобщее обозрение.