Держинск!.. Неужто это было, Гена? Были красный галстук, комсомольская работа, институт журналистики, Дружба с тобой…
Что ты делаешь сейчас, кижевец мой? Готовишь листовку? Очередную операцию? Или тайно на велосипеде подался в недавно созданный отряд? Мо-ло-дец!.. Когда я старался представить себе чистую, трудолюбивую семью, я всегда вспоминал вашу. Честное партийное. Очень уж легко дышалось у вас, очень хорошо думалось, и самому хотелось быть лучше. Неспроста мой сын — твой тезка. Не случайно вокруг тебя сплотились ребята из «Штамповщика». Врастай, врастай, Гена, в рабочих! Они подскажут, как и что делать. А если придется туго, укроют… Вспомни, как они слушали рассказ о событиях в Минске. Как после в вашем саду глядели на звездное небо, услышав гул «Ил-4», идущих на бомбежку…
А помнишь, как ахала твоя мать?.. «Володечка» да «Володечка»! «Проголодался, конечно, голубок!» Как обняла меня, потянула к столу, подтрунивала над отпущенными усами и бородкой. Как убивалась, узнав обеде с батей. Успокаивала — все обойдется еще, будет хорошо…
Меня всегда занимало в сказках, как, желая узнать, далеко ли погоня, беглецы бросаются на землю и прикладываются к ней ухом. Как-то случилось, что я не проверял, слышно так что-нибудь или нет. Слушал, как гудят телефонные столбы, как подрагивают и гудят рельсы, когда приближается поезд, а землю не слушал. Сейчас же хочешь не хочешь — слушай. И чудо!.. Я ясно слышу шаги! Кто-то бежит ко мне. Вот он споткнулся. Ближе, ближе… Даже не один. А два, три. С разных сторон… Кто-то из них, безусловно, тот. Кто остальные? Друзья? Враги? И кто из них подбежит первым?…
Нет, зачем обманывать себя? Кто бы они ни были, спасения, Омельянюк, нет. Помнишь, говорил Казинец: «Можешь — борись! Не можешь — не пятнай в себе человеческое, умирай».
Но тяжело принять одиночество и темноту. Нелегко распрощаться с друзьями. С солнцем! Под ним и боль не боль… Обидно: есть… были еще силы. Душа жаждала борьбы. Мерещатся книги, написанные честно, душой… Горько: новое горе добавится маме. Потеряла дочь, внуков. На дорогах войны потерялась моя Лида с Генкой. Замучили в застенках батю. Погнали в Германию брата. Погибаю и я… Одна осталась из большой семьи… Жалко, что не твоя будет и «Звездочка»…
Нет, Гена, мы все-таки были иногда наивными. Но… Но не знаю, сделали бы мы больше, если бы были иными.
Ы-ых!
ЦЕНА РАДОСТИ
рассказ
Ну, ну, смелей, мальчик! Этому учиться не надо. Вот так. Правильно, дорогой! Ты думаешь, мне не щекотно? Щекотно, мальчик. Но, ой, как приятно, что ты сопишь у сердца. Вяленький, тепленький. Что мое молочко течет в тебя струйкой. Ну, кушай, кушай, милый!
Тебе и невдомек, как это связывает нас. Что ты с каждым мгновением делаешься все дороже для меня. Хоть, кажется, куда уж?
Видишь, как хорошо?.. Давай поговорим немножко. Скажи-ка вот, например, мне, кто нас запишет? В какую книгу? Как будут писать? Ну, понятно, отец, мамка. Это есть. Найдем и крестных. Но где тот загс? В штабе? Как заполнишь графу «место рождения»? Неужели лесной лагерь? Вот здорово! Один будет хвалиться: я москвич. Другой — я гомельчанин. А ты как скажешь? Лесовичанин? Ха-ха-ха!
И вообще… Когда ты родился? Тридцать первого? Нет, лесовичок мой, этим днем я тебя записывать не могу. Придется сказать, что родился в ночь на первое января сорок третьего. Вот как. Потому что кому нужно, чтобы из-за нескольких часов ты старшим на целый год стал? Мы с тобой опытные уже. Недаром столько пережили. Так, лесовик?
Эдик, подойди, взгляни на сына! Он же вылитый ты. Честное слово. Так же и гримасничает, когда что-нибудь не по нему…
Ну, на первый раз хватит. Переешь еще. Видишь, отрыгиваешь. Дай платочек, Эдя, он на твоих нарах, под подушкой, и бери своего анику-воина. Да осторожно. Хватит, и так испытал, почем фунт лиха. Глянь только, не дует ли в окошечко. Стекла будто в сказке о снежном царстве — изо льда.
Чего ты проснулся чуть свет? Неужели уже есть захотел? А может, мокрый опять? Давай перепеленаю.
Сейчас это пока самое важное для нас. И тихо, тихо! Не разбуди папку! Проснется — атата даст. Он только что с задания вернулся. Чуть ли не под самый Минск ходил. Устал, измотался совсем.
И-и, мальчик!.. Сегодня утречком комбриг заходил. Когда рассказала ему о разговоре с тобой, хохотал. Говорил, что ты лесовик, понятно, но не чистокровный. Так как жить начал в городе и там боевое крещение принял…
А загс что? Мы с твоим отцом перед весной поженились. И тоже без всякого загса. Даже поначалу в разных местах жили. Я в деревянном домишке за колючей проволокой, а он с твоей бабусей за несколько кварталов от меня. На Беломорской улице… Горемычная это улица, мальчик! О ней целую историю можно написать. Как и о Дроздовском лагере. Хоть тот и просуществовал всего с месяц…
Твоя мамка с папкой учились тогда. В Политехническом институте. Три курса кончили. Мало чего и замечали вокруг себя. Стипендию одним отличникам давали, ну, и гнали «пятерки». Война как гром среди ясного неба для нас загромыхала. Меня с однокурсниками на аэродром заравнивать взлетные дорожки послали. А папку твоего — ловить немецких десантников. Много их, переодетых, сбрасывали. У парка Челюскинцев, неподалеку от аэродрома, вокруг города.
А вскоре и танки немецкие ворвались… Наших хлопцев вместе с другими мужчинами в концентрационный лагерь засадили. В тот самый Дроздовский… Расстреляли Изю Махлиса — был среди нас такой весельчак, балагур. Те, кто русые, с голубыми глазами были, стали с товарищами паспортами меняться, чтобы их застраховать…
Нам, девчатам, больше повезло — мы на свободе остались. Я, Вера Романовская, Нина Голубенко в разбитом хлебозаводе нашли тесто. В искореженных цистернах на железнодорожных путях — постное масло. Принялись печь преснаки. Напечем и бежим в Дрозды. Бежим и лезем под колючую проволоку… Сколько радости, мальчик, им тогда приносили. Посмотрел бы ты, как они ели эти наши лепешки!
Когда же удалось высвободить их оттуда, наша студенческая семья снова собралась. Тебе, дорогой, и невдомек, конечно, что такое студенческая дружба. Особенно при испытаниях. Говорят, это взаимовыручка, поддержка друг друга. Не-ет! Наша дружба была воздухом, которым мы дышали, солнцем, которое согревало нас.
А решительность! Среди нас была Лида Сысоева. Дипломантка-комсомолка. Когда один фриц попробовал приставать к ней, она просто плюнула ему в зенки. А когда тот стал издеваться — намотал ее косу на руку и дернул направо-налево, — пригрозила: «Издевайся, гад, издевайся, но помни — тебе и твоему Гитлеру все равно будет конец!» И это когда они под Москвой были… Расстреляли, понятно, Лиду. Без суда, на месте…
И если бы от меня это зависело, я после победы памятник ей у нашего Политехнического поставила бы. За чистоту, за достоинство…
Институтский интернат наш немцы под госпиталь заняли. Разбрелись мы кто куда. Но компаниями. Несколько человек, в том числе и я, переселились в дом Белгоспроекта. На Академическую улицу. Это недалеко. Но и оттуда нас скоро потурили. Ночью прямо. Приехали на автомашинах, забегали по лестницам. В двери застучали. «Вег, вег!»
Хорошо, что на дворе пустой домик бывшей пожарной охраны стоял. Перешли туда…
Оказалось, что авиаштаб какой-то летной группы прибыл. Облюбовал себе этот дом и решил обосноваться в нем. Так что, когда здание огородили колючей проволокой, мы тоже оказались за проволочной изгородью. Даже под охраной часовых. И, понятно, не бесплатно. Девушек-студенток заставили мыть кухонную посуду в столовой. Студентов — колоть дрова для кухни. Правда, за это как вознаграждение выдавали котелок супу, а иногда и другие объедки.
Зато Новый год отпраздновали мы — будь уверен — в пику всем тем, кто раскошествовал на банкете в столовой. Ребята раздобыли шнапс, мы стибрили на кухне булку хлеба. Сидя за праздничным столиком, пели прежние песни. И послушал бы ты, мальчик, что за чувства вкладывали мы в слова! Каким чудесным, невыразимо Дорогим казалось отобранное у нас! Это справедливо, — чтобы как следует оценить что-нибудь, его сначала нужно потерять…