— Входите, — разрешил я.
На пороге показались двое… бравых, в форме украинского батальона. Один чернявый, с винтовкой, другой почти белокурый, с ручным пулеметом.
Медлить было нельзя. Если они одни и я их опережу, это может спасти. Выстрелов на улице не услышат. А если и услышат, не так страшно: немцы часто стреляют сами — по воронам, по лепным карнизам руин, по фарфоровым чашечкам на телеграфных столбах с оборванными проводами.
Не спуская с нежданных гостей глаз, я сунул руку под подушку.
Но тут произошло совсем непредвиденное. Те быстренько поставили оружие в дверях и отступили на несколько шагов.
— Мы к Полине… Она дома? — заторопился чернявый, подозрительно и настороженно наблюдая за моей рукой.
Он явно догадывался, что под подушкой, и боялся как того, что я выхвачу пистолет и начну стрелять, так и того, что просто увидит в моих руках оружие.
— Садитесь, — предложил я.
Появились новые опасения. Правда, опасность пока что миновала меня. Но потом, когда они опять возьмут оружие? Выйдут на улицу? Увидят своих?
— Вы давно знакомы с Полей? — поинтересовался я, чтобы выиграть время.
— Не очень… — виновато ответил чернявый. — Мы ведь в змиевском гарнизоне служим. Знаете, под Семковым Городком? Сюда за боеприпасами приезжаем. Поля нам новости сообщает…
«Ага!..» — вскипело во мне, и я пошел напролом — их нужно было ошарашить. Встав с кровати, я вынул из-под подушки пистолет, сунул его в карман и ступил к двери. Заметив, как гости бледнеют, бросил:
— А о разгроме под Сталинградом она вам сообщала? Слыхали? Тогда чудесно. А о завтрашнем дне думали?
Чернявый заерзал на стуле, но второй остался сидеть со сжатыми губами. От безысходности в нем, видимо, что-то медленно, но неуклонно вызревало.
— Мы можем оставить вам патронов и часть гранат, — наконец сказал он, прикуривая от зажигалки и жадно затягиваясь дымом.
— Этого мало! — не согласился я. — Для вас этого мало.
— Он наш командир, — подсказал чернявый, — он вправе решать. Но, пожалуй, нужно поговорить с остальными…
Он начал проявлять инициативу, наверно заботясь уже о будущем. Это было неплохо, но хотелось услышать больше.
— Исчерпывающий ответ разрешите дать завтра, — догадался тот о моем желании. — Хотя почти все наши тоже ищут способов связаться с партизанами…
Он говорил немного зло, с вызовом, но ему хотелось верить. Было видно: он вряд ли изменит слову и отступит от принятого решения, хотя очень ждет счастливого конца сегодняшней неожиданной встречи. Но так или иначе, с ним можно было разговаривать начистоту.
— Будут условия, — прервал я его. — Если ваш шеф заартачится — расстрелять. Казармы сжечь. Все боеприпасы, оружие взять с собой. Пойдете с проводником…
Каюсь снова — я больше думал о деле, чем о своих товарищах. Правда, меня немного оправдывало то обстоятельство — я не так уж много думал и о себе. Но разве это что-нибудь меняло?
Когда вернулся Ваня, я рассказал ему о случившемся и попросил подготовиться к походу: на его долю выпадало не менее опасное — проследить за выполнением намеченного плана и отвести гарнизонщиков в партизанскую зону.
А мне самому? Самому необходимо было, не медля, перебраться на другую квартиру — на Беломорскую, 48… К Николаю Савчику. Чем я руководствовался, принимая это решение? Опять же чувством, которое укреплялось во мне здесь, в Минске. И нужно сказать, оно не подвело меня. Я попал в семью, где царили нужда, бедность, но с ними — и глубокая преданность прежнему.
Яша Шиманович приехал за мной на «опель-капитане». За квартал от дома шофер Владимир Некрыш поднял капот и принялся копаться в моторе, пока я не сел в машину.
До этого времени я видел одни окраины: Сторожевку, Комаровку, Пушкинский поселок, район Болотной станции, парк Челюскинцев… Домики здесь в большинстве сохранились. Только скособочились, ослепли, вросли в землю. А в центре… что здесь было!
По Логойскому тракту мы выехали на Советскую улицу. Нет, не на улицу — ее не было, — а на расчищенный проезд между заснеженных руин, из которых там и тут торчали покореженные железные балки и прутья. И хотя слева, над руинами, на Золотой горке, маячил костел без колокольни, а напротив — расписанный камуфляжем дом, все равно казалось: едешь по каким-то раскопкам, начатым и брошенным. Только за Свислочью можно было с горем пополам узнать когда-то знакомое — здания, коробки бывших строений, сквер. Зато развалины здесь были еще страшнее. Они поднимались изувеченными громадами, которые, казалось, вот-вот рухнут. От бывшего кинотеатра «Чырвоная зорка» сохранилась одна фасадная стена. Над черным дверным проемом навис балкон. Как он держался?
Тут и там руины обвалились, осели, стали курганами. По мертвым кварталам люди проложили тропинки, и они почему-то проходили как раз по этим курганам. Но больше всего удивило меня то, что раздробленный кирпич пробивался сквозь снег и тропинки были рыжими, будто из-под них проступала ржавчина или кровь.
Вокруг господствовало безлюдье. Встретилось только несколько автомашин да обоз огромных фур, которые тянули кряжистые битюги с хвостами-культяпками.
Ехали мы к профессору Клумову, который заведовал хирургическим отделением Первой городской больницы. Когда повернули на Ленинскую улицу, на угол вышел патруль полевой жандармерии — с автоматами, в касках, зеленоватых шинелях. У одного из жандармов на груди висела бляха-полумесяц. Она придавала ему начальнический вид. Он чувствовал это и держал голову важно, спесиво.
Сколько жизней подпольщикам и партизанам спас Евгений Владимирович! Четыре полевых партизанских госпиталя оборудовал он, обеспечив их медицинскими инструментами, препаратами, перевязочным материалом — всем необходимым. А тот, кто прошел сквозь войну, знает цену индивидуального пакета или ампутационного ножа, тем более если он заменил ножовку или ржавую лучковую пилу.
Еще сильный, крепкий, с пушистой, тронутой сединой шевелюрой, Клумов стоял перед нами, ожидая, что мы скажем.
— Я хочу познакомить вас с товарищем Володей. Он из-за линии фронта, профессор, — открыто сказал Яша, представляя меня. — Вы не против?
— Ну-ну, интересно, — поднял лохматые брови Клумов, не слишком удивляясь Яшиным словам. — Но сначала объясни: почему я, по-твоему, могу быть против? Разве это не радость? Твоя и моя… Ты знаешь, о чем это г-говорит?
— О чем, профессор?
— О-о-о!
Это было для меня новостью. Ни подобной откровенности, ни подобной отрешенности от тревог о себе я еще не встречал.
Жестом он указал нам на белые табуретки у белого стола.
— Читаю Достоевского. Его «Д-дневник», — признался с улыбкой. — Иной раз возникает потребность разобраться и в психологии ницшеанства. Но вот знаменательно — и там чу-увствуешь: человеконенавистники обречены. Вообще — что питает их в жизни? Из живого, конечно. Ничего. А что они м-могут? Могут оскорбить людей, принести им страдания, пролить море крови и захлебнуться в ней. Все!.. Потому важно одно — приблизить эту их гибель. Хотя, по правде говоря, х-хочется, чтобы стоила она не столько, сколько стоит. Ну, а как там м-матушка Москва?
Я начал рассказывать.
— Да иначе и быть не могло! — воскликнул Клумов. — А ты, друг подп-польщик, спрашиваешь… — И, будто в том добром, что услышал, он черпал силу, стал напористо развивать мысли, как и что, согласно его соображениям, стоит сделать, чтобы события развивались более счастливо.
Я сказал, зачем заглянул к нему.
Евгений Владимирович задумался, провел по лицу ладонью и протянул мне руку. Но в этом его согласии я не почувствовал прежней решительности, хотя он и пожаловался:
— Да, с этими партизанскими связными б-бывает всякое. Иногда за помощью обращаются п-просто ферты, которым море по колено. «Дайте», «Подготовьте», «Имейте в виду»… Вы не разрешите показать вас жене? У меня нет от нее секретов. Галя, иди сюда!
В дверях появилась пожилая женщина в черном. К сожалению, она только и запомнилась такой — приятное лицо, седина на висках и черный наряд.