Подруге Галя верила, но многое тут выглядело подозрительным. Девушка не имела конкретного плана. Отказалась организовать встречу с командованием партизанского отряда, от имени которого будто бы действовала.
Галя встревожилась. Тем более что та, уловив ее колебания, вдруг вынула из сумки пачку денег. И когда хлопнула дверью, Галя накинула уже платок, чтобы бежать в СД — доносить на подосланного агента. Пришлось остужать, уговаривать: «А если она наша? Тогда что? Лучше уж собой рисковать!»
Это было во вторник. А в среду, остановив Галю в коридоре, гаулейтер, вперив в нее холодные зенки, спросил: а что бы она делала, если бы ей предложили убить его? «Если бы деньги давали? А? Много-много?»
Мужество у человека, как, скажем, и доброта, от природы. Но, в отличие от доброты, оно, верно, больше зависит от обстоятельств. Ему необходима какая-то атмосфера, что ли.
В СД понимали, что, посылая провокаторов, они не только выявляют своих врагов, а лишают мужества. Гаулейтер, безусловно, не знал о посещении девушки. Иначе бы сестру выгнали и посадили — почему не выдала подстрекательницу? Но и он своими вопросами предупреждал возможный Галин поступок. Показывал, что он все и всех видит насквозь и любые принятые меры обречены на провал.
Однако ни СД, ни гаулейтер не учитывали, что они этим самым будоражат мысли, направляют их на то, от чего стараются отвести. Разговор с гаулейтером испугал Галю, это так. Но он же помог убедиться: «Боюсь не я одна. Боится и он! Значит, чувствует опасность… А следовательно, несмотря на все меры, принятые охраной, опасность для него остается… И нанести ему удар мне, наверно, легче, чем кому другому».
Вот почему, когда я привела Похлебаева, Галя держала себя спокойней. Что-то как бы утверждалось в ней.
Интересно сложилась судьба и этого человека. В боях под Минском Похлебаева ранило, и он попал в Клинический городок. А когда Минск заняли немцы, его, как и еще нескольких других раненых армейцев, спасла медсестра — раздобыла гражданскую одежду и долечила дома.
Он принес нам подарок — кусок сала. Сказал, что партизанское. И когда мы рассказали ему про девушку, убежденно заявил, что гаулейтер все равно обречен, и предложил встретиться с Марией Черной. «О-о!» — протянул, называя ее фамилию, и все как-то стало на деловую ногу.
С этого момента, не знаю, как у Гали, у меня появилось чувство — я должна подниматься на крутую, скалистую гору. Мне тяжело, я спотыкаюсь, ноги скользят, но остановиться, чтобы перевести дух, уже нельзя, как нельзя и вернуться назад — не позволяет что-то, что сильнее меня. Да и за спиной одна чернота.
Во мне и до этого жило чувство усталости. Даже люди часто казались на одно лицо. Театр от нас был всего за полтора квартала, но я, поверите ли, не помню, что в нем шло и шло ли. Хорошо не помню даже, ходил ли по Советской улице трамвай или нет. Это была не жизнь, а прозябание. День не отличался от вечера. Поэтому чувство тяжелого подъема не угнетало меня. Напротив. Впереди засветился спасительный огонек. Он мерцал, обещал что-то.
Но ускорять события еще не хотелось, хотя задуманное становилось неотвратимым. Меня словно подпирало упорство: «Ага! Ну-ну!»
Местом явки Мария Черная назначила подножие «Потемкинской лестницы», как мы называли спуск по улице Карла Маркса до набережной.
Сестра попросила проводить ее, и мы, одевшись в лучшее, направились туда вместе. Шли, по-моему, держась под руку. Знали, что нужно разговаривать и вести себя как всегда, а еще лучше — идти одна за другой, не теряя сестру из виду. Так хоть, если что, кто-нибудь да спасется — под боком развалины. Однако шагали молча, то и дело сжимая друг другу пальцы.
По набережной промаршировал взвод солдат. Промчался мотоциклист с автоматом, в каске и защитных очках. Около входа в парк вихрастый мальчишка суконкой чистил сапоги какому-то ферту. Из них опасным мог оказаться один только ферт. Но сердце билось учащенно. Немного успокоились только, когда увидели Похлебаева. Перекинув дождевик через плечо, в расстегнутой косоворотке, в берете, он бросал камешки в речку и любезничал с женщиной в простом, строгом темном костюме. «Черная!» — подумалось почему-то с ревностью, будто та становилась между мной и Галей.
— Обещаете? Значит, билет, можно считать, в кармане? — долетел до меня грудной голос женщины. — Тогда давайте сверим часы…
Галя вернулась домой позже. Застала меня у окна. Догадалась, что я ожидала ее ни жива ни мертва… Кинулась на шею.
— Это, кажется, что надо! Сказала: иначе нельзя, если хочу остаться честной… Пойдешь завтра с ней в лес… Смотри во все глаза, Валечка!
Наперекор всему стало как-то легче — решающее приближалось.
Сославшись в столовой на болезнь дочери, я отпросилась с работы. Как всегда заботливый и деликатный, Николай проводил меня до Татарских огородов.
Галя была права, Черной в самом деле хотелось верить — сдержанная, спокойная. «Если попадем под проверку, ты молчи, — посоветовала, когда двинулись в дорогу. — Я постараюсь сама выкрутиться». Однако слишком многое было поставлено на карту, и я, чтобы застраховаться, все-таки решила: увижу, что предает, скажу — сама проверяла ее. Это, конечно, было наивно, но подавало кое-какую надежду — я ведь рисковала Галей, детьми!..
Словно разгадав мои мысли, Мария заулыбалась.
— Вернешься, сходи к своим. Пускай пустят слух, что гаулейтер дает Гале квартиру и та берет всех к себе. На днях мы вывезем твоих.
Она знала про Масюковщину! А главное — уже имела план!.. Сказала об этом, когда перешли речку Вяча. В Беларучах же устало улыбнулась; «Ну вот и поздравляю — дома!» И мне стало так хорошо и тепло, как бывало только с Галей, когда сестра, отчитав за что-нибудь, внезапно добрела и забывала о моей провинности. Галю я застала взволнованной.
— Ну как? — не дала она мне раздеться, снять платок.
— Кажется, все в порядке…
— Вчера у гаулейтера собралась вся верхушка — Готберг, доктор Кайзер, Янецкий. Сидели в кабинете, за столиком у камина. Я подкладывала дрова, мешала в камине… Готовится какая-то «грандиозная» акция. Самая массовая. Гаулейтер после кружил по ковру и напевал свое «гайлю-гайлю»… Позвал меня из коридора, сунул, как тем детям, «бон-бон», показал зубы… Значит, снова тысячи жертв! Малыши, старики… Боюсь, понимаешь, погибнуть первой. Ты погибнешь, а он останется!
— Подожди, выслушай меня сначала…
Я знала, что Галя сердится и возмущается, если ей не дают излить душу. Но в последнее время лишь так, переключая разговор на другое, мне удавалось успокоить ее.
— Черная придет как бы купить что-то у нас. Будем торговаться и договариваться…
Было видно, решение у Гали созрело, она полна душевных сил, хотя и мучится. Опасность подстерегала ее в одном — она могла перегореть. Я вряд ли выдержала бы такое напряжение, но понимала ее лучше, чем она себя. Обняв Галю, я прижала ее голову к своему плечу, стала гладить ей волосы.
Сестру охватила какая-то святая наивность. Я же, наоборот, держалась как бдительный сторожевой пес.
Когда опять заглянул Николай, Галя вдруг взялась уговаривать его, чтобы вместе с нами бежал в лес.
— Что вы дружите с Валей, известно не только честным людям, — убеждала она.
Тот скорбно, будто соглашаясь, качал головой, но усмехался.
— Вам хорошо, но мне как с пустыми руками? Взорву кино с фрицами, тогда и айда. А пока командировку в Лиду возьму.
— Правильно! — жестко поддержала я, хотя на глазах закипели слезы. — И вообще, Николай, тебе здесь нечего больше делать. Иди…
Когда же в дверях появилась Мария Черная и, поздоровавшись, начала торговаться, мне показалось, что на Галином лице проступила и блуждает улыбка. Чуть ироническая и нетерпеливая.
Химический взрыватель к мине был рассчитан на сутки. Черная объяснила это, показала, что делать для того, чтобы привести мину в боевую готовность. Стены в нашей каморке тонкие. Я напевала песенки, которые могла вспомнить, а они разговаривали, намечали план, как и что заминировать в спальне гаулейтера. Затем Галя засунула мину под пружины своего матраца, и мы втроем, сев на кровать, стали качаться на нем. За стеной у соседа-полицейского отмечали какое-то радостное событие — стоял пьяный галдеж, — а мы качались как девчонки, проверяя, не почувствуем ли мину… Получалось — извлекать из взрывателя чеку и вставлять ее в мину нужно приблизительно во втором часу ночи, — когда пунктуальный гаулейтер обычно спит. Условившись об этом, Черная поцеловала Галю в лоб и ушла.