— Я не трусиха, — уже не в силах сдержаться, говорила моя попутчица. — Однажды, когда несла в сумочке пистолет, ко мне на мосту через Свислочь полицай привязался. Обыскивать полез. Так я ему эту сумочку: «На, смотри, пожалуйста!» — и раскрыла перед самыми зенками… С документами сестры, на которую ни капельки не похожа, семь патрулей прошла… А тут мне стало страшно. Нет, я верила в Жана, в его удачу. Не впервой ему было идти на риск и невредимым выходить из огня. Совсем недавно, прослышав, что отступник, из-за которого ширился провал, будет выступать на мясокомбинате, Жан знаете что надумал? Стал готовиться к публичной его казни! И хоть дорого это нам стоило, пришлось запереть дверь и выбросить ключ в окно. Со второго этажа.
Ей сделалось жарко, и она сняла платок. Уложенные «корзиночкой» темные волосы ее растрепались и упали на плечи. Почему-то стесняясь этого, она торопливо подхватила их и закрутила в узел.
— Передавать ему почту взялась старшая сестра — Неся, которая мыла в камерах пол, — преодолев смущение, опять начала она. — Когда назавтра Неся зашла в его конуру как признанный друг, Жана вывели за порог и разрешили стоять у двери.
Я представил: прислонившись плечом к косяку, Жан рассматривает ее, русоволосую, чернобровую, с большими ласково-виноватыми глазами. За стеной шумят, ругаются штрафники. Через перекрытия и потолок проникают приглушенные крики — там камера пыток и Фройликов кабинет. А Неся, сжав плечи, торопливо кладет под подушку принесенное.
— Жана, как он писал, тронуло, что девушка растерялась, когда пришлось прятать его письмо под кофточку на груди. Да и вообще… Приязнь у Жана часто вырастала из жалости… Короче, с этого времени он начал писать письма и Несе…
А о нас, оставшихся на свободе, Жан стал заботиться еще сильнее, чем прежде. Даже казалось, что пишет он не из страшного застенка, а из конспиративной квартиры, откуда все видней. Он предостерегал нас от ошибок. Подсказывал, как и что делать, кому доверять, кого слушаться. Наказывал, чтобы писали ему, как там, на фронте. И, что совсем в его натуре, правда, намеками, просил черкнуть, цел ли трофейный пистолет — тот, который отнял у зондерфюрера. Ибо пистолет этот, видите ли, был именной, подаренный!..
Ну, а следствие, над которым, понятно, крутил мозгами не один Фройлик, шло своим порядком. Некто более высокий, чем Фройлик, который, наверно, смотрел на Жана как на подопытного, начинал терять терпение и предоставил следователю больше свободы. Да и всякая веревочка вьется до поры…
Мне до боли жаль было Жана, хоть и не верилось в плохой конец. Не верилось — и все! Представилось, как берут его на очередной допрос, как, выходя из камеры, заспанный, ослепленный светом, он цепляется ногой за порог и спотыкается. А когда поднимает глаза, видит сразу двоих — часового-эсэсмана, который вскинул автомат, чтобы стрелять, и за его плечами белое лицо Неси. Чтобы девушка овладела собой, Жан хмурится, закладывает, как и положено заключенному, руки за спину и спокойно идет уже знакомой дорогой… И, пока идет, поднимается по лестнице, проходит мимо часовых, думает о Несе.
Фройлик сидит за столом, широко расставив локти. Круглая голова его тонет в плечах. Шишковатый лоб с рыжими бровями как бы нависает над щелочками глаз.
«Ну? — спрашивает он, когда Жан останавливается перед ним, и, не дождавшись ответа, стучит карандашом по столу. — Хватит крутить, Дедушкин! Ты ведь на казенных хлебах, и отрабатывать их одними дуриками не совсем честно».
«Я слушаю вас…» — говорит Жан. И смекает: а главного они так и не установили — ни его настоящей фамилии, ни его родной деревни под Барановичами, где живет мать.
Не становясь покладистее, Фройлик грузно поднимается. Закинув правую руку за спину, с озабоченной важностью дефилирует по кабинету. Жан умеет примечать смешное в людях. И когда Фройлик отходит от него, замечает лысое, прикрытое реденькими волосами темя следователя, и Фройликова важность враз становится комичной.
Фройлик чувствует это. Остановившись, пытливо смотрит на Жана, темнеет лицом.
«Садись! — бросает. — И благодари бога, что не к смолянам угодил! Хотя и мы не лыком шиты. Доходит?»
Он не терпит, если кто-нибудь не отводит своих глаз от его взгляда. Вернувшись за стол, сердито садится. Подтянув живот, достает из среднего ящика бумажку. Не передает, а пускает по столу к Жану.
«Подпиши вот… Между прочим, и называется так, как ваша последняя».
Жан пожимает плечами:
«Я не политик, господин следователь».
Фройлик скорее всего ожидал таких слов. Выпятив нижнюю губу, он кивает головой. Потом с брезгливой гримасой перегибается через стол и делает наконец то, к чему тянуло давно, — берет Жана за воротник. Перекрутив, тянет к себе, и ворот душит Жана.
«Не хочешь? Тогда, возможно, хочешь, чтобы дал подумать? Но помни все-таки, что время работает не на смертников, Дедушкин. Да и много вас, как и нас, кстати. Правда, вас — в тюрьмах, а нас — на свободе. И каждый хочет быть первым…»
Ума не приложу, как Жан не гвозданул его в переносицу, — покачала головой моя попутчица. — Но могу побожиться, что сдержала Жана не боязнь пыток или побоев. Он просто дал себе слово и не имел права сорваться, проиграть в навязанной следователю игре. Помните его: «Так и только так!» Смирил свою гордость — все смирил. И это когда раньше, попав в переплет, даже царапину прятал от нас, чтобы мы, не дай бог, не пожалели его…
Ну, как было, видимо, и задумано, Жан перестал существовать для Фройлика. И когда в обед в камеру не принесли баланды, не дали пить, хотя и сводили в уборную, стало ясно, что уготовано ему…
У женщины перехватило горло, и она замолчала, стараясь скрыть нахлынувшую слабость. Будто откашлявшись, глубоко вздохнула. Однако это тоже получилось у нее как всхлип.
— Чудак! — все же взяла она себа в руки. — Поверите, в первые минуты ему даже сделалось легче. Его оставили в покое, и можно было целиком отдаться своим заботам…
Ее волнение, возбужденность передались мне. Захотелось вмешаться в события, в чем-то предостеречь Жана, отклонить беду, надвигающуюся, судя по всему, на него.
Жан в первый же день ареста постарался оценить обстановку. Убедился: дверные петли держатся непрочно, замок стандартный, запирается сам. Надзиратель симпатизирует Несе и не ухаживает за ней открыто только потому, что опасается штрафников, за что в свою очередь не дает им спуску. Однако он не такой уж службист — нередко отлучается из коридора, ходит принимать душ, разрешает Несе самой отпирать и запирать камеры… Но оставалось неизвестным, как попадают в подвал и выходят оттуда сестры, как и когда работников из гетто гонят назад. Есть ли часовые на недавно построенной железнодорожной ветке, проложенной через развалины к Дому правительства… Ожидая вчера, пока Неся вымоет пол, он ухитрился подержать в руке ключ от замка, — плоский, простой. Но нужно было нарисовать его и в очередном письме попросить товарищей, чтобы те как можно скорей сделали дубликат…
Бурлит энергия у Жана. Игнорируя соседей-штрафников, он не таясь меряет камеру — четыре шага сюда, четыре назад — и даже хмыкает, вслух подтверждая или отбрасывая ту или иную мысль. Однако под вечер вдруг ощущает: воздух, которым он дышит, горячий и сушит губы. Тогда, подавив тревогу, чтобы сэкономить силы, он заставляет себя лечь на нары и уснуть.
Чем сильнее тело жаждет воды, тем чаще его голову обдает жар, она начинает болеть, раскалываться. На вторые или третьи сутки Жан уже начал бредить во сне. Он слышал, что в минуты мук и терзаний люди невольно вспоминают о самом дорогом, и гитлеровцы используют это обстоятельство — приставляют к обессиленному от страданий человеку «слухача». И, надо сказать, они редко обманывались в своих ожиданиях — заключенные проговаривались о сокровенном, звали верных товарищей… Потому Жан, стараясь следить за собой даже в забытьи, заставлял себя то и дело просыпаться. И это обессиливало его вовсе.