В памяти всплыло, как незадолго до войны выводил район из отстающих, как наступали на хутора — эту злую беду, разъединяющую и коверкающую людей.
— Хутора! — словно убеждая себя, с отвращением повторил Василий Иванович. — Хутора…
С юго-запада долетел прерывистый рокот. Набирая силу, он клином разрезал перед собой темноту — въедливый, ноющий на острие клина.
— К нам, скорее всего, товарищ генерал, — снова предупредил издали часовой.
«Этого еще недоставало!» — подумал Василий Иванович и почувствовал — затылок и одеревеневшую спину обдает холодом.
А рокот тем временем надвигался как бедствие и, усиливаясь, даже колебал воздух. Самолеты явно летели гуськом, друг за другом, и потому вскоре стало похоже на то, что рокот повис над головой, а потом начал падать на землю.
Там, где светлел край неба, навстречу ему вскинулись огненные вспышки и бахнуло несколько раз подряд. Затем еще и еще. И каждый раз тьма, словно ринувшись на вспышки со всех сторон, гасила их.
Когда она в последний раз смыкалась над зловещими всплесками, из землянки показался Вельский. Тяжело дыша, подбежал к Василию Ивановичу.
— Что это? — поправляя полевую сумку, сбившуюся на живот, спросил он. — В землянке казалось — бомбят лагерь. Я боялся, у тебя лампа свалится с подставки. Пойду за новостями к начштаба…
— Погоди, — попросил его Козлов, но тут же задумался о чем-то. — Тебе не бросилось в глаза, что из Минска все чаще поступают жалобы? — спросил через минуту, беря Вельского за портупею и всматриваясь в его полное лицо. — Каждый связной приходит с новыми распоряжениями. Вновь участились провалы. Твои ведь тоже об этом пишут… А?
Вельский развел руками:
— Враг хитер и коварен, Василь…
Ни глаз, ни выражения лица Вельского видно не было. Василий Иванович отпустил портупею и легонько толкнул его.
— Ладно, подначивай… Но все равно прошу, слушай… По-моему, назрела необходимость в партийном комитете и печатном органе для Минска.
— Чтобы подставить их под обух и пожертвовать лучшими товарищами? — не изменил тона Вельский.
— А ты не пошел бы разве на все, ежели б от этого зависела жизнь людей? — уже вскипел он. — Только напрямик, без обиняков прошу!
— Однако обходились же до сего времени…
— Ежели признаться, мы и так опаздываем. В таком деле заранее отмобилизованными должны быть и мы, и люди. Без общей готовности тут ничего не получится. А ее при сегодняшнем положении никогда не достигнешь.
— А как тогда с борьбой?
— При едином центре все в своих руках. Можно взрывать одно и оберегать другое… Диверсии не помешают организовывать группы по охране уцелевших объектов и заботиться о маршрутах, проводниках и местах, куда выводить минчан…
— А-а, так у тебя уже целая программа?
— А ты как думал? Люди собираются парад проводить в Минске, — неожиданно подобрел Василий Иванович и тут же снова стал серьезным: — Видишь, Юзик, новый горком к тому же может дислоцироваться в лесу. Смекаешь? Пошевели мозгами еще раз, пожалуйста, и скажи после.
— Хорошо, — согласился Вельский. — Но, кажется, и так все ясно, вообще-то я «за», — прибавил, немного отойдя, и, должно быть, поднял руки, ибо слово «ясно» прозвучало как выдох.
— И пускай перепроверят там насчет этих самых акций. Слышишь? — Козлов подумал: трудно бы довелось ему без Вельского, готового при всей своей щепетильности вызывать огонь и на себя.
Потянуло к столу, к бумаге. Василий Иванович, как на часы, взглянул на звездное небо, что заметно поднялось выше, и, словно готовясь опуститься в воду, глубоко вдохнул в себя остывший воздух.
«Нет, что ни говори, а тут и вправду почти все «за», — решительно подвел он итог. — Да ежели было бы и не так, все равно довелось бы признать, что это необходимо…»
Кто-то — Вельский или Толя — привернул в лампе фитиль. В землянке воняло перегретым керосином. Василий Иванович прибавил свет и сжал ладонями виски. Оставалось еще подыскать отряд, где мог бы развернуть свою деятельность горком, прикинуть, будет ли удобно связным пробираться оттуда в город. Не лишним также было наметить состав горкома — пусть и это будет подготовлено к бюро.
Вынув из планшета карту, Василий Иванович разостлал ее на столе, бережно разгладил и склонился над ней.
По привычке Толик проснулся на рассвете. Прежде чем умыться, решил проверить, все ли в порядке у «его» генерала. Взяв фонарик, он лучик света направил под ноги, осторожно открыл дверь, удивился и заботливо помотал головой. Вообще Василий Иванович нередко засиживался допоздна, за полночь, — знакомился с донесениями, думал, читал Ленина. Но Толик ни разу не видел, чтобы сон так свалил его. Приблизившись на цыпочках к столу, мальчик потушил лампу и, не найдя, что при таких обстоятельствах сделать еще, жалея Василия Ивановича, вышел из землянки.
Небо хорошо яснело, становилось бирюзовым. Смотря на него, посветлел и Толик.
«Прямо как маленький», — думал он покровительственно о своем генерале.
Маленькому адъютанту, конечно, было невдомек, что сон одолел Василия Ивановича так внезапно потому, что он очень устал, что ему необходимо отдохнуть и он, сбросив с себя маетную тяжесть, заставил себя уснуть — в этом ему помог его большой жизненный опыт. И, само собой, не знал мальчик, — да и откуда ему было знать: сильный человек тверд в своих действиях, и это великий его дар.
ПОСЛЕДНИЙ ГОД
из воспоминаний
У меня, как, видимо, и у многих в то время, приключений-испытаний больше всего приходилось на дорогу. Не на выполнение самого задания, а на то, чтобы приблизиться к нему. А возможно, мне так просто кажется потому, что слишком много пройдено дорог, да и цену разведчика принято измерять количеством «выходов» в тыл противника.
В этот раз нам пришлось приземлиться на случайном аэродроме в Пуховичских лесах — далеко от намеченной базы в Логойском районе. Дело в том, что когда мы подлетели к расчищенной посадочной площадке, около нее неожиданно разгорелся бой, в котором участвовали и минометы. Я говорю о минометах потому, что со звездной высоты в темноте, которая царила на земле, их работа была видна особенно отчетливо: желтоватые, не очень сильные вспышки света — выстрелы, а потом на каком-то расстоянии ослепительные рваные огненные пятна — взрывы.
Однако дорога в Логойщину пешком имела и свое хорошее. В рюкзаках у нас был сахар. В лесах созрела малина. И я, кажется, никогда не ел ее так вдосталь и такую душистую, вкусную, как тогда. А окружающая красота?!
Нас, как говорят, передавали из рук в руки. В Первой минской бригаде я встретился со старым добрым знакомым — Володей Левшиным, с которым подружился еще в сентябре сорок второго, когда шел на Минщину впервые. Он отрастил бородку, посолиднел и возглавлял уже особый отдел бригады. Ночевали мы с ним под открытым небом, в орешнике, на телеге, полной душистого сена. Смотрели в звездное, шелковистое небо, вспоминали Двину, общих знакомых. Небо как бы колебалось, пульсировало, потом начало подсвечиваться с востока, а мы все говорили — делились новостями, перебирали знакомых. И помнится — открыли: у войны свои законы, и она по-своему растасовывает людей. Особенно в партизанских условиях, где легко проявляются способности и недостатки. У одного вдруг обнаруживается талант партизанского тактика, и он — смотришь! — возглавляет уже штаб бригады. А у другого, горячего, неуравновешенного, наоборот, начнет распухать самолюбие, тщеславие. И, попробовав подчинить себе соседние отряды и группы, он дает волю своим порокам и катится, как с горы. Но несмотря на то, что во всем этом таилось что-то грустное, нам с Левшиным было радостно — будто само небо вмешивалось в жизнь и восстанавливало справедливость…
Чтобы попасть на Логойщину, нужно было пересечь железную дорогу и автомагистраль Минск — Москва, с ее подвижными секретами и возможными засадами. Потому было решено сделать это, разделившись на группы. Первыми в дорогу отправились майор Хвесько, капитан Мельников, лейтенант Солдатенко и я. Разрабатывая план, «шли от обратного» — решили переходить железную дорогу и шоссе чуть ли не под самой станцией Жодино, где немцы, судя по всему, ожидали нарушений меньше всего.