Учусь в ремесленном первые полгода, а домой тянет — сил нет. Дни считаю до каникул. В Октябрьскую съездить не удалось — на демонстрацию оставили. И вот Новый год наступает. Сорвался я домой на три дня раньше, еду в поезде, а тот ползет, как вошь по гашнику[1]. Туровлю его в мыслях: скорей, мол. Приехал, дома котомку бросил — быстрей в школу побежал. Окружили меня ребятишки — в форме стою новехонькой, в ботинках… Завидуют — самостоятельный стал. Даже зазнался тогда маленько — стою, житье городское нахваливаю. И про то, как немило мне это житье, и как дни до каникул считал, забыл. Зовут меня на Новый год в школу. Как не прийти? На балу ребята по стенкам жмутся, а я, как заправский кавалер, со всеми девчонками перетанцевал. Как, ровно, в ремесленном своем только тем и занимался, что танцы разучивал. Провожать же после вечера — Валю. Всю ноченьку прогуляли, процеловались. Сидим у них в бане — все теплее, чем на улице, месяц в окошке играет.
— Валя, — говорю, — чего тебе надо — все добуду.
— Ладно, посмотрим, испытаем тебя. Привезешь к лету полусапожки хромовые — все по-твоему будет.
Потом в ремесленном своем, как вернулся, все эти слова Валины, ее саму на сон грядущий вспоминал. Там ведь как: ходишь ли, делаешь ли, что заставляют, на занятиях ли сидишь — все о доме своем, о деревне думаешь. Вроде лунатика: душой в другом месте жил. Высох весь с тоски так, что меня летом вместо дома в санаторий на месяц упекли. А разве санаторий мне нужен был? По деревне нашей разок бы пройти, на сарае выспаться…
Еду, наконец, из теплых санаторных краев домой, душа радуется. О Вале думаю-горюю — вдруг придет? Не писал ей, не сообщал, а мало ли? Что скажу? Сапоги-то не купил — не на что. Жили мы, ремесленники, на всем готовом, а денег — матушка иногда пришлет трешку в конверте — и то спасибо. Пробовал на овощные склады ходить картошку перебирать, только там тоже не о нашей выгоде пекутся. Тут мужичонка какой-то доходной по вагону шляется. «Чего, молодец, голову повесил?» — подсел ко мне. Я ему все и выложил. И про Новый год, и про баню, и про сапоги. «Ставь, говорит, красненькую — научу, как делать». Ну, я из пяти рублей дал ему трешку. Купил мужик на остановке две бутылки, пьет сидит, едем. Видим, на одной станции баба капусту продает. Мужик и говорит: «Ступай, возьми два вилка без кочней, да которые послабже. Прямо с мешком. Я вышел, взял вилки. «Вот, говорит, тебе и сапоги. — А сам сквозь мешок вилки щупает, скрипит ими. — Как правдишние». А я, это, поначалу обрадовался — ловко, мол, получается, а потом говорю: «Как же дальше? Как быть, когда дело сделается? Так, ей вилки вместо сапог и отдать?» — «Ну, говорит, это уж сам решай. Можешь и не отдавать. Матке домой привези, она тебе из них щи сварит».
Подъезжаем. Гляжу, и вправду Валя моя стоит, по окнам глазами ищет. И платочек голубенький в руках теребит. Нервничает. Соскакиваю на ходу и — к ней. С мешком под мышкой — и только «сапоги» в нем поскрипывают.
— Привез? — спрашивает.
— Привез.
— Покажи.
— После, — говорю, — не торопись. — А сам мешок не отдаю. — Пошли, перед деревней примеришь. Сам же думаю: «Если она из-за сапог прилабонила, тогда и мне, если что, не стыдно. Таковская».
А до деревни — семь километров по лесу.
Идем. Лето в самой поре — конец июля. Ветер ласковый, солнышко, облака по небу плывут… Полгода дома не был! Рад — аж голова кружится. А Валька рядышком — то к плечику прикоснешься, то к груди — в дрожь кидает. Ну и, чувствую, настал час — не упускай своего…
Очнулись немного, я вспомнил про мешок с вилками, застыдился. «Валька, говорю, прости меня, подлеца, ведь я обманул тебя с сапогами-то». А Валя слезы вытирает, гладит меня по волосам: «Глупый ты мой. Это я пошутила тогда. Я тебя и так, без сапог без памяти люблю».
Вот скажи, Сергей, ты парень умный, почему всегда, когда все в жизни идет как надо, найдутся добрые люди со своими советами? Я их послушал — и испортил жизнь — и себе, и той, которую тогда любил. Бросил я вскоре Валю…
Два года прошло, к материнской радости получил я специальность. Работаю на заводе в бригаде слесарей-сборщиков. Живу в общежитии, сам себе хозяин — красота. В армию меня непригодным признали — из-за давления. Ну и начал я в эту пору невест городских домой привозить. С деревенскими, видишь, зазорно стало знаться, в люди вышел. Если, думаю, понравится какая матушке — женюсь.
Как приеду с подружкой, мать, едва поздоровается, хвать веник — и ну пол подметать. Это уж я потом понял — проба была. Если гостья веник у матери вырвет да подметать бросится, значит, хорошая, хозяйственная и родителей почитает. Тут ей и честь можно оказать.
Но ни одна из тех, что привозил, не вырвала веник из рук бедной моей матери. И нет бы мне какую подучить тогда — девки-то хорошие были — нет, не доходило.
Мать с дедом посадят меня утром на лавку да с двух сторон начнут чистить: «Сколько еще будешь возить этаких? Хороших девчонок найти не можешь?»
Это у них называлось «делать из меня человека».
«Да не надо мне ваших девочек! — Это тоже в сердцах. — Все равно ни на одной из наших не женюсь!» Через несколько лет я слова эти материны припомнил и свой ответ. Вот уж действительно: господь сначала ум отнимет, а потом начнет наказывать.
Прижился я в городе, привык, и домой уж не так тянуло, как первое время. Платят в бригаде неплохо, обедаешь в столовой, топить в комнате зимой не надо. Красота…
Как-то летом на танцах в городе познакомился я с Люськой Пирожковой — она на станции дежурной работала. Я ее и раньше не раз видел, а тут чего-то проводить надумал. Ну, туда дошли — ладно, до свиданья. А обратно идти одному шесть километров неохота, ночь… «Помогите, — говорю, — приютиться и где богу помолиться». Смехом сказал. «Попробуй, говорит, если получится». С намеком и даже с вызовом. Я — что терять. Быль молодцу — не укора. Остался, ночь у нее ночевал. Потом другую, третью… На третье утро провожаю ее на дежурство — соседи в окно выставились, смотрят. Она, Люська-то, мне и говорит:
— Ты посмотри, когда удобнее к твоим съездить…
— К кому?
— Ну, к родителям.
— На предмет? — Я еще ни сном ни духом.
— Как? Разве ты на мне не женишься?
Шли мы с Люськой: она — впереди, я — сзади. Как она мне про женитьбу сказала, гляжу, я уже пятками вперед повернул, а сам назад вышагиваю. Глаза поднял, а Люська опять впереди, ведьма, дорогу загородила и как ни в чем не бывало: «У меня, — говорит, — три отгула есть, я не знала куда их деть, а теперь мы их на регистрацию пустим».
Ну, у меня здоровьишко и так по причине сидения на пикапах и зелени в детстве подорвано, а тут такая оказия. Начал я ей плести про то, что у меня характер никуда не годный и прочее… «Ничего, — говорит, — у меня тоже не подарок. Сама маюсь. Так что два сапога — пара».
Заметь, Сергей, как часто ухари по части баб, те, кто всю жизнь козыряли своими победами, как часто эти ловкачи на мякине попадались. Едем ко мне в деревню. Уже не я — меня самого домой в гости под конвоем везут. Заходим, Люська прямо с порога и брякнула: «Здравствуй, дорогая мама!» Как ровно дочь родная приехала. Мать хватает веник и обычным манером — подметать. Люська срывается, не раздевшись, — хвать веник из рук матери: «Не надо, мама, я сама».
Ну, думаю, это — конец. Прощайте, мои светлые денечки!
Откуда что взялось! Мать в подпол полезла, огурцы достает, грибочки, выпивку — сразу все нашлось. Дед с печки корячится. Раньше, бывало, с прежними гостьями матушку с места не сдвинешь, здесь забегала — все сделала, лишь бы сына родного к присяге привести. Не мытьем, так катаньем — женила.
Свадьба… Вот уж чего ненавижу. Серега, так это свадьбы. Сплошное издевательство над человеком. Видеть спокойно не могу эти машины с лентами да с колокольцами. Смотришь на жениха — рот до ушей, ничего не видит, не слышит, не понимает. Полнейшая глупость и идиотизм. Ну да пускай, не жалко, я не о том. Ну, чего бы, казалось, постороннему человеку лезть в такое тонкое дело, как соединение жениха и невесты? Мы и сами с Люськой знали, что к чему… Или я снова что-нибудь не понимаю? Нет, налетела какая-то родня, которую я раньше-то и в глаза не видывал — всем окажи привет и честь… Я бы, наверное, и Люську потерял, если бы она сама от меня ни на шаг не отставала.