…— Молодец! — кричал через минуту сквозь ветер уже снова как ни в чем не бывало Леонтьич. Он сделал было движение навстречу жмурившемуся от яркого света Славке, чтобы пожать ему руку, но вовремя опомнился, потер покрасневший нос. — Пусть теперь корреспондент статью пишет. Хорошо, мол, организовали субботник в доме № 12…
Пальма встретила Бобышева радостно, хотела было с налета лизнуть ему руку, но испуганно отскочила, запринюхивалась. Она укоризненно взглянула хозяину в глаза и, когда он нагнулся, чтобы снять сапоги, подошла и толкнула его в щеку влажным носом.
— Пальма, — Бобышев поскорее освободился от телогрейки и брезентовых штанов, покидал их в ванну, открыл краны. — Так и не сходили нынче на охоту ни разу. Испортишься ты взаперти.
Уснуть, он знал, теперь все равно не получится: там жена придет, полдня пилить будет — к теще, де, его. Славку, помочь не вытащишь, а тут чуть ли не сам вызвался… Да ведь и ее можно понять — стирать-то одежду жене. Но не это, пожалуй, было самое неприятное. Славка вспомнил мужиков, что шутя, умело, словно так и надо, увильнули от грязной неприятной работы, скользкий нос Леонтьича — и ему еще раз захотелось вымыть с мылом руки.
— Пальма, — приласкал собаку Славка. И, словно чего-то ища в глазах лайки, все глядел на нее, так что та беспокойно заерзала и тоненько тявкнула. — Пальма… Человек… А они… собаки! — Бобышев погрозил кому-то пальцем. — А они… — И погладил лайку по голове — как гладят маленьких кротких детей.
Спуститься с горы
В рейс выехали поздно ночью. В штабном вагоне, в купе, отведенном для официантов и поваров вагона-ресторана, я пытался задремать. Но, как это бывает, когда назавтра предстоит заниматься непривычным делом, не спалось.
«Хорошо бы однажды летом, — думал я, — поехать на каникулы к Черному морю. Не в стройотряд, не в составе студенческого отряда проводников, не туда, куда еду нынче в этом поезде. Правда, разъезжать мне летом по югам не на что, да и не с руки: родителям бы дома на покосе помочь. В прошлом году как завяз в стройотряде, так и прождали меня старики почти до самых занятий. И самое обидное, ничего почти не заработали: бетон постоянно уходил ловким шабашникам. Нынче мне предлагали ехать проводником, да ведь из отряда домой тоже не отпросишься. В самый последний момент я узнал, что ресторанщики работают по туру сразу в несколько рейсов, а затем неделю-другую отдыхают. Это было то, что нужно — я, не раздумывая, оформился официантом.
Нет, однажды, пока учусь в институте, я съезжу на море. Хоть на десяток дней или на одну неделю. Покупаюсь, позагораю, посмотрю, чего туда стремятся люди добрые.
«Оно, наверное, зеленое, — думаю я о море сквозь сон, — доброе, теплое, как парное молоко, и обязательно зеленое…»
Разбудил меня в седьмом часу сторож Семеныч. В прошлом Семеныч — шахтер. Ему лет пятьдесят, он широк в кости, ладен. Ходит не спеша, размеренно, в разговоре больше слушает, чем говорит. И по-хорошему, по-доброму как бы провоцирует выкладывать все начистоту. Мы прошли в пустой зал вагона-ресторана, сели друг против друга, и он предложил мне папироску.
— Студент?
— Угадали.
— Ну, ладно, давай работай. — Он помог мне подобрать корзину разной бакалеи и, оглядев меня с ног до головы, в белом халате и переднике, с усмешкой «выпустил» в вагон.
Трудную минуту пережил тогда я в тамбуре. Предстояло идти по вагонам и предлагать: «Бутерброды! Кефир! Безе!» Раньше я не раз наблюдал, как естественно получается это у других официантов, моих сверстников, но чтобы самому… Могут, пожалуй, встретиться знакомые из института — от этой мысли мне вовсе сделалось не по себе. Вот тебе и «безе».
Еще примериваясь к новой роли, я, наверное, слишком быстро, для того, чтобы кто-либо успел что-нибудь купить, прошел полсостава мимо просыпающихся пассажиров. Самое большее, что они успели, это рассмотреть меня.
«Подозрительно короткая стрижка, — читал я в чужих просыпающихся лицах, — бородка, чтобы варьировать внешность, черные очки, чтобы не видеть глаз. Здоровенный лоб, а работать не хочет. Не похоже, чтобы он позарился лишь на один оклад в девяносто рублей».
— За которое число молоко? — сжалилась, наконец, надо мной рыженькая, лет тридцати, женщина с полутора-двухгодовалым ребенком.
— За вчерашнее.
— Оставьте две бутылки. — И, пока вынимала деньги из сумочки и расплачивалась, запросто, как старому знакомому, рассказывала: — Ничего не ест. Всю зиму болел, теперь вот врачи отправили в тепло. Поможет ли? Все сердце себе извела.
— Поможет. — Вот и начали устанавливаться мои отношения с покупателями. — Всем помогает.
Во мне сразу прибавилось уверенности, некоторой даже раскованности.
— Пирожки свежие, прохладные, с той недели оставленные. Молоко из-под коровки, еще не разбавленное… Пиво марочное, выдержанное.
— Торгуешь, студент? — приветствует меня на раздатке шеф-повар Федя писклявым бабьим тенором. — Давай начинай свою трудовую деятельность. Сырки почем продавал?
— По двадцать.
— Ну, и дурак, — весело резюмировал шеф, — без штанов останешься. На, держи. — Он пододвинул мне поднос с бутербродами и понизил голос: — Накинь по десятику. Чего так-то ходить. Ничто не вечно — живи беспечно!
— Бутерброды с колбасой, конфеты с печеньем, лимонад…
Три женщины, увешанные золотом, едут на курорт. Продержать в купе разносчика целых полчаса, спрашивая, кто он, откуда, давно ли тут работает… Повертеть в руках товар — чем не времяпрепровождение…
И все же в спину определение.
— Кто крохобор? — Я резко обернулся. — Продаю по настоящей цене.
— Что такое? — Женщина быстро овладела собой. — Я не с вами, это про себя…
— Ну разве что про себя, — тогда похоже… Сырки, пиво…
«Ничто не вечно, живи беспечно…»
Перед обедом я остановился передохнуть в служебном купе одиннадцатого вагона у симпатичной проводнички-студентки Веры Елохиной из политехнического. Мне нравится наблюдать, как она разносит по вагону чай, выдает пассажирам постельное белье, устраивает их… Подумать только — ведь и я мог бы с ней на пару хозяйничать в вагоне.
За окном начались степи. Говорят, завтра утром увидим пустыню, к вечеру — Балхаш.
Шеф и одна из двух официанток — Фисонова — заодно. Это я понял, когда нагружал на кухне контейнер комплексными обедами.
— Пойдешь продавать, — оглянувшись, сказала Фисонова, — накинь по двадцатику.
— Пока воздержусь. — Я сделал вид, что не заметил властных интонаций в голосе официантки.
— Боишься, что ли?
— Не вас ли?
— Мое дело предложить, — вроде бы как равнодушно ответила официантка.
И еще я заметил за ней: в минуту расчета с клиентом она как бы надевает этакую непроницаемую маску с подобием назойливой улыбки. Прекрасно парализует любое волеизъявление.
98 копеек. Ничего, вероятно, не изменится, если пустить их по рублю двадцати. Гром не грянет, земля не стронется с оси, поезд не сойдет с рельсов. От большого немножко — не кража — дележка. Всего по двадцать копеек — стоит ли говорить о пустяках. И за ходку — два рубля в кармане. А с рыженькой мамаши — тоже? Ведь знал же, догадывался, как делаются здесь деньги! И обманывал себя, что обойдется.
— Смелей, студент! — Шеф смотрел на меня в окошечко кухни. — Не ты первый, не ты последний!
Я шагнул в вагон и, пройдя несколько купе, услышал:
— Почем обеды, молодой человек?
— 98 копеек.
Первый день заканчивался. Незаметно к концу его я втянулся в свое нынешнее занятие, вошел во вкус. И даже нашел ему приблизительное определение. Служить людям — приносить им доброкачественную еду и питье, помогать в пути, чтобы дорога не показалась длиннее, чем на самом деле. В отношении с Фисоновой и шефом проклюнулся зловещий холодок, ну да не детей же с ними крестить. Директор весь день за своим столом занята своими директорскими думами и подсчетами. Повара держатся особнячком — под командой писклявого шефа. Вторую официантку — Шурочку, незаметную худенькую женщину, я еще не знаю совсем — она сегодня приболела. Семеныч говорит, что она святая: мать-одиночка С двумя детьми, работяга, живущая на одну зарплату. У Семеныча — силикоз, третья группа инвалидности. Пробовал сначала стоять на вахте — стыдно стало перед товарищами, что утром идут в забой. Тут хоть не на виду…