Чтобы вознаградить себя за труды праведные, после ужина я пошел на чашечку крепкого чая в одиннадцатый вагон к Вере. К тому времени она уже сдала дежурство — в служебке сидела ее сменщица.
— Можно к вам?
— Не ко мне, а к моей напарнице, — нашла необходимым поправить она. — Ко мне такие не ходят.
— Не настаиваю, — пробормотал я, отправляясь в купе для проводников.
И снова утром будит меня сторож Семеныч.
— На зарядку! — командует. Оказывается, под этим он подразумевает лишний рейс по вагонам с корзинкой.
Потом мы сидим в чистом пустом зале, завтракаем. Ветер из форточки уже совсем теплый, но то, что он ворошит пряди на голове у Семеныча, создает ощущение прохлады. Я доел омлет и, повернувшись к окну, бездумно смотрел на пески. Сейчас бы у себя дома залезть в речку по горлышко и сидеть так весь день.
— Сегодня Балхаш проезжаем, — словно угадывая мои мысли, говорит Семеныч. — Рыбку есть будем. Сазан.
— Сазан? — Я оторвался от окна, и взгляд мой упал на корзину с бакалеей, приготовленной с вечера. По-моему, тогда я ощутил первые приступы мигрени.
В вагонах просыпались. Кто-нибудь свешивал ноги с полки, и остальные одновременно, словно того и ждали, вставали, кое-как причесывались и спешили выстроиться в очередь перед туалетом.
— Сырки, пиво, бутерброды с колбаской…
Вот с этих бутербродов все и началось, закрутилось…
Секция холодильника, в которой я оставлял на ночь не проданные с вечера бутерброды с колбасой, оказалась отключенной. Тепло за несколько часов сделало свое дело: бутерброды потеряли вид, их никто не брал. Более того, по возвращении из разноски я увидел женщину, которая принесла товар назад и вопрошала Жанну Борисовну, директрису: «Чем вы кормите людей?»
Шеф-повар, вызванный из кухни, как-то уж слишком поспешно признал колбасу непригодной. Они с директрисой извинились перед пассажиркой, заставили меня вернуть деньги.
Едва за клиенткой закрылась дверь, шеф ринулся в мои закрома проверить, как хранятся продукты. И устроил разгромную ревизию. Он забраковал зачерствевшие за сутки булочки, которые надо было, оказывается, продать еще вчера, а я и не подозревал о их существовании. Дело в том, что я не был на погрузке, явившись прямо к отходу поезда, и по простоте душевной поехал в рейс, не приняв товар. У меня обнаруживались одна за другой недостачи ящика пива, части выпечки, шоколадных конфет. Общая сумма, включай испорченные бутерброды, составила 52 рубля. Я растерялся. Подписать накладные, не видя товара, — глупее ничего нельзя было придумать.
Шеф, наконец, закончил лихо кидать косточки на счетах, повернулся ко мне.
— Ну, что, студент, будешь платить или…
— Что «или»?
— В таких случаях, молодой человек, вызывают ревизора.
— Подумаю.
— Подумай. — Шеф встал, пошел к себе на кухню.
Я сидел совершенно убитый, когда ко мне подошла Шурочка, вторая официантка.
— Как же так? — Шурочка села напротив. — Поехал и не проверил ничего. Хоть бы меня попросил — вместе бы посчитали. Деньги-то есть?
— Немного, — почему-то соврал я. Денег у меня не было.
— Я дам тебе двадцать рублей. На фрукты взяла, да ладно, в другой раз привезу. У Семеныча сколько-нибудь перехватишь — отдашь по приезде. И смотри маленько, — Шурочка понизила голос, — шеф у нас на руку не чист.
«Что же делать? — тупо било в моей голове. — Пойти разбудить Семеныча? Денег у него я, конечно, просить не буду, разве что разобраться, что к чему. Но торговля — не шахта. А шеф позаботится о том, чтобы я остался в еще большем долгу. И в конце рейса, пожалуй, подбив у себя бабки, вызовет в ресторан кого следует».
— Будешь умнее в другой раз. — Фисонова была чуть ли не рада. — А то, понимаешь, придут с буя-ветра, начинают здесь…
Наверняка шеф сам отключил холодильник. Но как докажешь? А деньги сегодня к вечеру надо найти. Ну и влип…
Придется, видно, продать душу, студент. За двадцать копеек. Иначе не выкрутишься. У Шурочки денег я ни за что не возьму. Семенычу, пожалуй, тоже не надо ничего говорить — он тут ни при чем.
— Денежки, та-та-та, денежки, — доносился с кухни тенорок шефа.
Ничто не вечно — живи беспечно.
Я поплелся на раздатку, загрузил конвейер обедами, узнал цену.
— Дерзай, студент!
Денежки…
Что ж, значит, судьба. И чего только не пронеслось в голове моей, пока я шел самой длинной в жизни дорогой — мимо столиков в ресторане и потом по вагонам — до купе золотых женщин.
— Обеды не желаем? — Унимая сердце, разбивавшее грудь, я принудил себя улыбнуться.
— Желаем, — переглянувшись, оживились они. — Почем?
— Один рубль двадцать копеек.
На мне уже была маска наглеца — вроде той, фисоновской.
— Будете брать?
— Четыре порции.
Гром не грянул, земля не сдвинулась с оси, поезд не сошел с рельсов. Дамы достали кошельки и расплатились.
И с тех пор в крови поселился холодок. На вопрос о цене я смело называл завышенную. Я был почему-то уверен, что меня не уличат, и с каждым днем уверенность эта возрастала. Поначалу я удивлялся на каждом шагу: оказывается, человек, хотя и сознает, что его обманывают, скорее, переплатит, чем уличит официанта в нечестности. Одни — из стеснения: неудобно поднимать шум из-за нескольких копеек, другие — так и не переборов собственной инертности.
Чтобы уличать, надо напрягаться, куда-то идти, доказывать… Удобнее потом, когда официант уйдет, сказать про него то, что думаешь. А некоторые, так даже с удовольствием, зная о завышенной цене, сами дают больше: могу! Не мешать же им? Те же, кому принесешь под салфеткой пива или вина, становились совсем ручными. Эти точно не подведут.
Странное творилось в душе моей. Когда я шел по вагонам и раздавал обеды, то чувствовал, что выполняю нужное, полезное дело. Но когда возвращался обратно и собирал деньги…
За короткий промежуток времени — между тем, как человек возьмет обед, поест, расплатится, я старался определить, кто он такой, и сделать к товару (или не сделать) соответствующую надбавку. Полный мужчина с рыхлым отечным лицом спросил борща. Записав его в богачи или большие начальники, я слупил максимальную надбавку и, поставив посудинки на стол, двинулся дальше. Но в углу сидел сосед, конопатенький, простого вида человечек. Доверчивые глаза его подсказывали мне, что он так и сидит всю дороженьку голодным, не решаясь выйти на остановке в буфет или воспользоваться услугами разносчика. Следуя благородному порыву, я поставил обед и перед ним.
Ноги привычно носят меня мимо столиков в зале, по вагонам. Руки с благоприобретенными навыками ставят перед клиентами обеды, отсчитывают сдачу, выдают хлеб. И уже привычно откладывают во внутренний карман «надбавку». Как медленно идет время: в один день впрессовывается столько разговоров, происшествий…
Вагон, в котором хозяйничает Вера, начинает все больше и больше притягивать меня. Ей я мог бы рассказать всё о своей так называемой трудовой деятельности — и Вера не отвернулась бы.
Я стремлюсь сюда еще и потому, что в тесном уютном мирке ее служебки хоть на минуту можно ощутить себя прежним человеком — как сама Вера, как пассажиры ее вагона. На некоторое время — при разговоре за стаканом чаю об институтских делах или о доме — мне это удается, но зато потом я еще сильнее предчувствую надвигающееся разоблачение. А оно будет, разоблачение…