Но Шурочка и Семеныч заставили взвесить свой товар — из их чаш чеснок отсыпали обратно.
— Зачем вы это сделали? — Я недоумевал. — Он же не обедняет!
— За горькое, — назидательно сказал сторож, — надо платить сполна. А то самому горько будет — народная примета. Так-то, студент.
Около одной из горок арбузов мы увидели Фисонову и подивились ее смелости. Отчаянная головушка: она что-то громко рассказывала продавцу, жестикулируя перед самым его носом, а нога ее, как нечто существующее отдельно от хозяйки, ловко откатывала средней величины арбуз от горки к своей сетке.
Начинало сильно припекать; закупив овощей, мы вернулись в резерв, в депо, на погрузку продуктов для обратного рейса.
Под вечер, ожидая, когда поезд подадут на посадку, мы разбрелись по вагонам. Около состава шлялись бойкие продавцы лакированных ботинок, немые изготовители игральных карт, цыгане. Уже подходя к вагону Веры, я услышал негромкий оклик и оглянулся:
— Слушай, парень, хочешь заработать?
Я оглянулся. Передо мной стоял одетый в замшевый костюм чернявый мужчина и в жизнерадостной улыбке сверкал золотыми зубами. Только легкий акцент выдавал в нем узбека.
— Очень интересно, — раздумывая, сказал я. — И как же это будет выглядеть?
— Обыкновенно. — По словам моего искусителя, все действительно выходило очень просто. — Берешь здесь двадцать ящиков винограду, по приезде его у тебя забирают. И платят тебе за это сто рублей.
— Подумаю, — снова, чтобы выиграть время для размышления, сказал я. Действительно, заманчиво. Сто рублей за двое суток. Правда, могут быть неприятности, если прицепятся ревизоры. Но ведь можно растолкать ящики по вагону так, что они сойдут за пассажирский багаж. Сто рублей — это нечто.
— Ну, что? — жизнерадостный искуситель ждал ответа.
— Постойте тут, — ответил я, направляясь к Вере.
Я приоткрыл дверь служебки: она сидела на скамейке, смотрела в окно и даже не обернулась. Наверное, обиделась — я же обещал сходить с ней в город. И я, не удержавшись, наклонился и поцеловал ее. Ладони девушки мягко обхватили мою голову, пальцы пробежали по волосам.
— Ты ждала меня, Вера?
— Да, милый.
Я растроганно смотрел на красные дольки салата из помидоров, янтарно блестевшие маслом и посыпанные сверху зеленью, на раскрытую банку шпротов и тут вспомнил, что на улице стоит тип с золотыми зубами.
— Что с тобой, Володя?
И я рассказал Вере все. И о недостаче, и о дневной краже, когда купались в Балхаше, и о том, как зарабатывал на надбавке.
…Я сам помог людям моего искусителя с золотыми зубами погрузить и равномерно рассредоточить по вагону Веры картонные коробки с виноградом.
Не ведая, что творю.
За окном проплывала ночь. Нежная и теплая, но без влаги. Неясно было, сколько времени: середина ли ночи, вечер или ближе к утру. Колеса стучали внизу ободряюще: мы ехали домой.
Я не понимал, что со мной делается: то морозило, то становилось жарко, то начинало судорожно тянуть под лопаткой. Вчера по пути на базар Семеныч рассказывал, как однажды в Ташкенте, после того как он день проходил без фуражки, к вечеру его парализовало: стянуло лицо так, что «даже свистнуть не мог». Я никуда не пошел от Веры — будь что будет. Лежа у нее в купе на нижней полке, ненадолго забывался, но и там, во сне, мне не было покоя. То шеф-повар посматривал маленькими злыми глазками и пересыпал из кастрюль звонкую мелочь, то мерещились люди в тюбетейках на арбузах вместо голов, то, догоняя уходящий состав, хватался за отваливающиеся поручни и летел под колеса, в мясорубку лязгающего железа. Под утро приснилось, что через весь состав по тесному проходу за мной гонится рассвирепевшая толпа обманутых людей, тех самых, которые не решались раньше сказать мне то, что я завышаю цены на обеды: теперь их недовольство сложилось воедино, маленькие обиды переросли в большой гнев, они требовали вернуть деньги, настигали, грозили разорвать…
Я приходил в себя в поту, совершенно разбитым, не сознавая, где нахожусь, и звон, звон в голове перекрывал даже стук колес под служебкой. И лишь когда Вера проводила по моим волосам и лицу рукой, я успокаивался. Сердце казалось разорванным на лоскуты, но когда к груди моей притрагивалась рука девушки, оно снова становилось целым, и боль утихала.
Лишь перед рассветом я крепко уснул.
Утром, растопив Вере титан, я пошел к своим и первое, с чего начал новый день, — это заявил шефу, что торгую опять по-честному, без надбавки.
— На винограде, что ли, разбогател? — Маленькие цепкие глаза шефа насторожились. — Так о других подумай, эгоист какой…
Я снова втянулся в работу и не заметил, как сделалось жарко. На душе теплилась радость от вчерашнего свидания с Верой — и снова пришла мысль, что наша встреча должна закончиться чем-то большим.
Перед обедом мы остановились заправиться водой. Люди выходили из вагонов на перрон, покупали кумыс, рыбу. Я тоже купил дыню и отнес ее в холодильник — на вечер. Возле колонки для заправки вагонов столпились проводники и пассажиры. Механик поезда, зажав шланг, пустил струю воды на проводниц. Они слегка, больше для виду, повизжали и стихли: вода при такой жаре была блаженством. Кое-кто из ресторанщиков тоже встал под струю. Послышалась музыка — видно, принесли магнитофон. Мы стали пританцовывать. Пассажиры, глядя на нас, потянулись под радужные брызги, купание стихийно превратилось во всеобщую неистовую пляску — некий импровизированный праздник воды. Каждый старался во что горазд, не заботясь о том, что со стороны, наверное, зрелище выглядит диковатым. Шланг перешел в руки мокрого Семеныча — механик тоже присоединился к нам, потом к студенту-проводнику и, наконец, перекочевал к нашему шефу. Тот направил струю на меня, стараясь попасть за пазуху, и ему удалось добиться своего: смятая пачка денег — нынешней дневной выручки и еще прошлой «надбавки» выскочила наружу, разлетелась по гравию. Шеф еще успел ударить струей по деньгам, чтобы они смешались с грунтом, прежде чем шланг у него отняли. И сразу вода перестала литься, танец утих. Мне было страшно неловко, стыдно и противно, но я на корточках собирал деньги, а вокруг стояли ресторанщики, пассажиры и проводники. И продолжала нелепо бесноваться неистовая разудалая музыка.
Несмотря на то, что ехали уже на север, воздух все больше накалялся. Семеныч отдыхал в служебном купе, остальные в послеобеденном безделье сидели в пустом зале. Я не спеша загружал контейнер обедами, относил в вагоны. В плацкартном брали уже неохотно, оставалось еще несколько общих.
Шеф притащил откуда-то голодного солдатика, усадил в зале и напичкивает всем, чем может. Я припомнил лицо парня: он ехал в предпоследнем вагоне и подходил вчера ко мне спросить несколько копеек. Шеф успел рассказать всем, что солдатика по дороге облапошило жулье — а сам снует с раздатки в зал и обратно за съестным. Пиво, колбаса, солянка, несколько порций второго. Прямо-таки насильно заставил солдата съесть третью порцию курицы. Солдатик пошел из ресторана, держа в руках колбасу и булку хлеба — дары благодетеля-шефа. Вечером, перед тем, как сдавать выручку, я получил от Фисоновой напоминание, что-де шеф в установленном порядке принимает в служебном купе. Что ж, я никогда не был против до конца выяснить отношения.
Шеф, действительно, поджидал меня, лежа в излюбленной позе на нижней полке.
— Ну, что, студент, научился жить? — Шеф с моим приходом не захотел сколь-нибудь пошевелиться, изменить своего положения.
— Научился.
Я стоял, ожидая, что будет дальше.
— То-то же. — Шеф благодушествовал. — Скажи спасибо дяде Феде. Он тоже был когда-то честным и всем верил. Но на него показывали пальцем и смеялись. А дядя Федя сам любит посмеяться. И вообще, студент, как ни говори, а рука — он для наглядности несколько раз сложил пальцы в кулак — только вовнутрь гнется. Ну, давай. — Он нетерпеливо протянул ко мне разверстую ладонь. — Плати за учебу.