Но проблемы со сном решить не могла. Однако Ксавье стал намного реже пить успокоительные препараты. Жизнь налаживалась настолько, насколько возможно.
Если бы не пропажа матери без вести и не напускное молчание от Уэнсдей — Ксавье бы поправлялся быстрее. У него ведь даже с отцом сложились, вроде как, нормальные отношения. После потери одного ребёнка родитель вдруг стал каким-то заботливым. Раз в день — ни больше, ни меньше, — он находил способ проявить отцовскую нежность.
На этой мысли в дверь осторожно постучали.
— Входите, — свесив ноги с постели, сказал парень.
На проходе показался Винсент Торп, одетый в бархатный чёрный халат. Он вёз элегантный сервировочный столик {?}[это тележка, на которой развозят готовые блюда. Такие используются обычно в отелях, самолётах и в ресторанах], где из изысков наблюдался разве что красивый стакан с латте макиато, — их кофемашина хорошо постаралась, — а еда самая обыкновенная: простая бутылка молока, упаковка хлопьев, несколько ломтей хлеба и клубничный джем. В их семье не было личного повара, их нанимали только на торжества, а обычно еду доставляли прямиком из ресторанов. Кроме завтраков, конечно.
И в этих простых утренних приёмах пищи таилось особое очарование. Особенно, когда тележку с пищей ему прямо в комнату прикатил отец собственной персоной.
От удивления Ксавье даже поднялся на ноги.
— Доброе утро. Сегодня вечером у нас самолёт, а завтра рано утром нас заберёт водитель из аэропорта и довезёт до Джерико. Советую тебе поберечь силы. Не люблю, когда люди спят в дороге. Поэтому отдыхай сейчас, и приятного аппетита, — уголок губы отца дрогнул, и он вышел из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь.
— Спасибо, пап! — успел крикнуть потрясённый Ксавье, хотя сомневался, что благодарность долетит до ушей родителя.
Улыбаясь до боли в щеках, он скользнул в ванную, где наспех умылся, а после с упоением приступил к трапезе.
Уплетая хлопья, Ксавье отвечал на сообщения друзей, но вскоре улыбка сошла с лица: он дошёл до чата с Уэнсдей, где до сих пор не сменилась дата её последнего захода в сеть. И все сообщения, что он ей хотя бы раз в неделю отсылал, конечно, не прочитаны. А ведь ему хотелось малости — чтоб девушка на секунду достала телефон и просто взглянула на его послания ей. Ему и ответ был не нужен.
Прошлое его СМС оказалось отправлено неделю назад. Что ж, прошло достаточно времени для новой попытки связаться с нелюдимой подругой и не выглядеть в её глазах навязчивым болваном.
Ни на что в сущности не надеясь, только лелея почти до конца растаявший огарок переменно горящей свечи в сердце, он наспех набрал послание, пытаясь выдавить из себя максимально много слов для обычного сообщения: «Привет. Ты вернёшься в Невермор? Я, Энид и даже Аякс по тебе скучаем. Надеюсь на положительный ответ», — и, отослав это, он перевернул телефон экраном вниз и с особым жаром приступил к еде.
Когда ему оставалось доесть последний огрызок бутерброда с джемом, телефон содрогнулся в уведомлении. Боясь просмотреть его на телефоне, Ксавье поднял запястье, взглянув на дисплей умных часов. Там красовалось имя Уэнсдей и короткое сообщение: «Здравствуй, Ксавье. Да, я вернусь в Невермор».
Остаток хлеба выпал из размягчившихся пальцев, измазав джемом идеально чистый пол. Из горла тотчас вырвался болезненный, но полный радости хрип.
Откинув тележку, — Ксавье ел прямо за ней, — он скользнул к столу, где организовал себе маленькую мастерскую. Там под столешницей прятался большой ватман {?}[ плотная чертежная и рисовальная бумага, гладкая, без ярко-выраженной фактуры, устойчивая к истиранию и имеющая большой формат.], где с обеих сторон красовался рисунок, настолько детальный, что его почти нельзя было отличить от реального объекта. Роскошное чёрное платье в двух проекциях: спереди и сзади.
— Ну, проверим, возросли ли мои силы, как говорил мне отец, — и он выставил руку над рисунком, пытаясь материализовать платье наяву. Конечно, в случае успеха ему придётся всегда быть сосредоточенным — иначе творение попросту исчезнет, — но он не мог не попытаться.
Вскоре с листа он поднял настоящее платье. И пускай оно дымилось у полов, как бы разбрасывая частицы грифеля и красок, это лишь добавляло ему изюминку.
У Ксавье получилось создать материальный предмет гардероба, подверженный законам физики реального мира. Оставались небольшие трудности — чтоб Уэнсдей пошла с ним на бал, согласилась надеть это платье, и чтоб одежда не исчезла в самый неподходящий момент.
***
Уэнсдей молчала, прожигая взглядом свои ноги, скрытые под чёрными туфлями. Напротив неё ворковали родители, но не так, как раньше — почти все их признания в любви, прекрасной, как пытка, по их словам, адресовались эмбриону, что рос в животе мамы. На переднем сиденье, рядом с Ларчем, как обычно, сидел несколько взбудораженный Пагсли. Со следующего семестра брат тоже собирался перевестись в Невермор — его возраст как раз подходил. Но пока он просто вызвался проводить Уэнсдей.
Вскоре родителям надоело болтать с существом, которому ещё далеко до человека разумного, и они слились в поцелуе. Глаза тотчас закрылись.
— Меня всё ещё с вас тошнит. В плохом смысле, — процедила она, не открывая глаз.
— Ну же, тучка, разве ты уже не познала счастье любить и быть любимой? — поинтересовалась мама.
— Если бы вы ещё не хотели моей свадьбы с Ксавье Торпом, то, может, эта безжалостная кувалда любви расколола бы камень, который так надёжно скрывает моё сердце от этого недуга, — невозмутимо отозвалась Уэнсдей, не разлепив век.
Не хотелось смотреть в глаза родителей. Их внимательный взор мог даже в её бездонных чёрных омутах уловить колебания слабых волн лжи. В плотную паутину её души угодил посторонний объект, с коим она не знала, что делать. Этот объект — чёрное сердечко с выгравированным на нём именем Ксавье Торпа, и оно увязло в липких нитях намертво, все попытки его оттуда освободить, не нарушив сложный рисунок подсознания и сознания — безуспешны. А после той смерти, которой Ксавье позволил ей спасти Энид — несносный чёрный цветок стал частью паутины навечно.
Но воспоминание о смерти сестры Ксавье, что добровольно отдала свою жизнь, периодически пыталось скальпелем хирургически точно вырезать ту часть паутины, где укрепился парень. И это доставляло боль. Уэнсдей ощущала настоящую благодарность за свою временную смерть — бесценный опыт, — но и какое-то неприятно-горькое чувство, не позволяющее спать по ночам, и его вызывали воспоминания о смерти девочки. Что-то было невероятное в способности ребёнка отдать свою безрадостную жизнь, навеки лишённую зрения и всех красок, ради другого человека.
И как бы Уэнсдей ни пыталась бороться с изменениями, её душа трансформировалась ещё больше, чем когда в её паутине запуталось чёрное сердечко. Сольейт Торп словно отдала часть своей души Уэнсдей.
Ведь она больше не ненавидела жёлтый цвет и не считала солнце лживым. И начало казаться, что жёлтый цвет сочетается с чёрным в некоторых случаях даже больше, чем с монохромными ему тонами {?}[на всякий случай уточнение: монохромное изображение — это чёрно-белое изображение, но монохромные тона — это просто тона одного цвета, и они одинаково могут быть как чёрно-белыми, так и любыми другими], и это больше не казалось чем-то страшным. Конечно, жёлтого не должно было быть слишком много — это уже чревато кровавыми слезами и длительным жжением в глазах.
Но какая-то жёлтая ленточка с другой от Ксавье стороны сознания запуталась в паутине. И тоже её не получалось оттуда безопасно извлечь.
— Моя хмурая кровинушка, мы с папой всё видим. И мы желаем тебе исключительной жизни, которой ты будешь довольна, — высказалась, растягивая слова, мама.
— И мы видим, что в твоём сердце, как на прекрасном кладбище, посреди могил нашлось место для, возможно, и колючего, но цветка. И этим цветком стал Ксавье Торп, — рассудил отец.
— Но мы и твои страдания замечаем. А это ранит моё материнское сердце, когда тебе не нравятся твои мучения, — Уэнсдей ощутила, как родители пересели к ней и ненавязчиво погладили её по плечам. Обычно ей это до возмущения не нравилось, но она терпела, однако сейчас… это показалось важным.