Торговка фруктами и овощами припадочно всплеснула руками, когда она к ней подошла. От этого Уэнсдей только сильнее нахмурилась. Женщина ещё больше испугалась, что-то закричала и стала сгребать в пакеты фрукты и овощи с прилавков. И всё издалека толкнула к Уэнсдей, жестами умоляя, чтоб она убралась восвояси.
— Спасибо, — просто сказала девушка по-английски, надела ручки от пакетов на предплечья и ушла.
В какой-то момент Уэнсдей привыкла говорить «спасибо». Оказалось, от этих слов её нутро не пыталось вылезти наружу, чтоб освободить место для бабочек и других насекомых. Это просто слово. Приятное слово. Которое могло растопить лёд между разными людьми. Ни в коем случае не слащавое, не милое и не слабое слово. Очень сильный набор звуков.
Беспрепятственно покинув рынок — за «спасибо» торговке народ не прекратил её сторониться, — девушка попыталась остановить какую-нибудь рикшу.
— Говоришь по-английски? — спросила она у какого-то непальца, но тот мгновенно скрылся из поля зрения, едва не обрызгав её водой из лужи.
— Тебе надо научиться воровать всё подряд, моя ученица, — к ней подъехал дядя Фестер на мопеде.
Где-то вдалеке за ним бежал разъярённый гражданин.
Она мгновенно села за дядей, и мопед поехал вдоль города.
— Где вы сейчас живёте?
Уэнсдей назвала адрес.
— На самой окраине города? Так, почему ещё не на чердаке самого богатого и охраняемого дома?
— Не то положение, — уклончиво отозвалась она.
— Четыре года прошло, как вы уехали из штатов, — напомнил дядя, умело объезжая заторы из никак не регулируемого транспорта.
— За это время я успела побывать в плену у сатанистов, откуда украла все книги; Ксавье нашёл последнего живого Йети в горах. Тогда живого. Сейчас у нас ковёр из его шкуры. Пару раз Ксавье едва не арестовали. А ещё я нашла заброшенные храмы.
— Поэтому я вас двоих и обожаю, — заявил дядя. — Но всё-таки, лучше жить на чердаке самого богатого дома тут. Напугаешь его обитателей до смерти под покровом ночи!
— Я подумаю над этим предложением, — Уэнсдей даже улыбнулась.
Вскоре дядя остановился у покатого деревянного двухкомнатного дома в отдалении от города, где Уэнсдей с Ксавье жили уже полгода. Это было одно из лучших их жилищ за последние года — там даже был водопровод. А электричество периодически подавали. До них там жила какая-то бабушка, которая на момент их знакомства была на грани смерти.
Уэнсдей лишь слегка ускорила процесс.
— Будет что-то нужно — сообщай! — бросил напоследок Фестер, прежде чем уехал.
А Уэнсдей скользнула в дом, где она путём долгих стараний навела идеальный порядок. Даже старая и полуполоманая мебель стала приглядной. Мрачной, но аккуратной.
Она оставила пакеты с продуктами в ящике на кухне и зашла в спальню.
Когда сильные руки подхватили её за ноги и подняли в воздух, она едва сдержала порыв ударить наотмашь. Но улыбающееся лицо Ксавье Торпа, — с нормальными туго затянутыми волосами, — её остановило. И вместо того, чтоб его ударить, Уэнсдей положила руки ему на плечи и прижалась к тёплой груди, без которой уже не могла представить свою жизнь. Её холодное тело без горячего тела Ксавье Торпа могло в один момент дойти до абсолютного нуля.
— Ты сегодня должен был вернуться позже меня.
— Так получилось, — ответил он и поцеловал её в губы.
С каждым годом Уэнсдей всё больше нравилось целоваться с Ксавье Торпом. Его иногда шершавые и искусанные, но всегда мягкие губы вдыхали в неё жизнь. Их касания заставляли чувствовать себя человеком. И это не казалось ей чем-то низким.
С каждым годом Уэнсдей всё больше любила Ксавье.
— Что ты сегодня продал? — спросила она, когда парень положил её на кровать.
— Да так, по мелочи. Несколько статуэток, ножей и платьев.
— Если твой бизнес будет идти в гору, нам придётся снова переезжать. Пойдут же слухи о товарах, которые исчезают таинственным образом.
— А ты не хочешь сбегать? — хохотнул он.
— За тебя беспокоюсь.
— Я уже привык жить в бегах, — он улыбнулся шире и снова накрыл её губы.
Она обхватила его плечи и долго не позволяла отстраниться. Долгий поцелуй добавлял уверенности. Стоило наконец признаться… она несколько дней сбегала от него, боясь озвучить один сущий кошмар наяву. От которого почему-то избавляться не хотелось.
Она оттолкнула его и резко присела, поправляя спавшую лямку майки.
— Что не так? — он вновь приблизился к ней, но трогать не стал.
— Как думаешь, Мартер{?}[с немецкого слово Marter — пытка, мука] — это хорошее имя для мальчика или для девочки? — спросила она, нахмурившись сильнее обычного.
Ксавье икнул и выпучил глаза. Его челюсть несколько секунд безвольно колыхалась, прежде чем он собрался с силами.
— Ты беременна? — спросил тихо он, присев ещё ближе.
— К нашему несчастью.
— К нашему счастью, Уэнсдей, — шепнул он ей на ухо и нежно поцеловал. — И это имя замечательное. Что-то означает?..
— Нет. Я сама придумала, — соврала мгновенно Уэнсдей.
Где-то зазвонил телефон.
— Да кто?.. — Ксавье покачал головой и взял это устройство деградации. Но через мгновение его лицо просияло. — Молчи, — наказал он.
— Чего это? — она нахмурилась.
— Вещь, ты не поверишь! Я стану отцом! — радостные вопли по ту сторону долетели и до Уэнсдей.
Ничего не говоря, она поднялась с постели и направилась на кухню за ножом.
Уважаемые в обществе граждане
— Мамуля, посмотри, что я нарисовал! — радостно кричал Мартер, демонстрируя замечательный рисунок с палачом, который отсекал голову свинье в тюремной одежде. Но то, как он к ней обратился, совсем не порадовало Уэнсдей.
— Назовёшь ещё раз «мамулей» — и можешь считать, что матери у тебя больше нет, Мартер Торп-Аддамс, — холодно отчеканила она отпрыску и встала с кресла. — Но твой рисунок — хорошая работа. Правда, твой отец в этом понимает больше, — и она подошла к зеркалу, собираясь приступить к созданию макияжа на выход.
— Папа занят, — пожаловался сын.
— Чем? — Уэнсдей обернулась к улыбающемуся Мартеру и про себя отметила, как же быстро этот ребёнок рос.
Только недавно родился буквально в полевых условиях, под присмотром только какой-то неадекватной целительницы, а уже он разгуливал в смокинге по случаю своего восьмого дня рождения. Высокий для своего возраста, несколько пухлый, с тёмно-зелёными глазами и чёрными, всегда уложенными волосами. Если Ксавье мог ходить как угодно, Уэнсдей привыкла, что так и не научила мужа делать нормальные причёски, то сына она с пелёнок приучила к уходу за собой.
— Я нашёл крысу и пустил её бегать по дому. Папа в ярости! Он так забавно ругается, рисуя котов, чтоб те поймали зверёныша, — похвастался сын.
— Крыса хоть с бешенством, я надеюсь? — Уэнсдей обернулась к зеркалу и стала затемнять веки.
— Так это ты запустил крысу? — дверь в комнату открылась, и на пороге показался запыхавшийся и взлохмаченный Ксавье, держащий за хвост огромную чёрную крысу.
— Тебе понравилось, папа? — сын улыбнулся.
Уэнсдей же припала лицом почти вплотную к стеклу, чтоб скрыть, что тоже улыбнулась. Ей нравилось, как сын объединял в себе обворожительную улыбку Ксавье, несколько шаловливый характер и её любовь к жестокости.
— Да-а-а-а… кажется, через год-другой только я стану полностью седым, — протянул Ксавье, вздыхая.
— Но на тебе ни одного седого волоска, папа! Не ври!
— А ты хочешь видеть отца седым?
— Изменения — это ведь хорошо, да? — Мартер хохотнул.
— Вполне возможно, — отозвался муж рассеянно. — Ладно, я пойду сожгу это чудовище… — добавил он, кажется, давясь от надвигающейся рвоты от мёртвой крысы.
— Я с тобой!
— А после приведи себя в порядок. Подаёшь Мартеру дурной пример, — вмешалась Уэнсдей, когда красила ресницы.
— Терри, я подаю тебе плохой пример? — вполне серьёзно спросил Ксавье.