Зайнаб набрала в грудь воздуха, но она не собиралась говорить, просто ей было невыносимо душно.
— Подожди, — остановил он ее, — я не договорил… Прощать… Вот ты, своей волей, намеревалась простить преступника Анвара. Не только преступника, но и врага твоего мужа. Молила за этого человека, намекала на то, что, составив на него акт, я совершаю подлость. Но ведь ты совершаешь еще большую подлость, желая предать меня.
— Предать? — недоуменно воскликнула Зайнаб.
— Да, конечно, предать! Ты ведь кричала. Что такое крик? Зов о помощи. Какая помощь тебе нужна? Отвечай.
Зайнаб молчала. Всё, что говорил Мухтар, было связным и даже имело видимость логики. Но слова отскакивали от нее. Сердцем она чувствовала — ложь, ложь, ложь! Ложь и страшная низость, низость души.
Мухтар стал еще более вкрадчиво, еще более красноречиво нанизывать фразу на фразу. Он даже подпустил в свой голос слезу:
— Пойми, Зайнаб, у нас с тобой только два пути: или утопить Анвара и оставить себе эти деньги, или самим сесть на скамью подсудимых. Третьего не дано… Ты спрашиваешь, почему?
Она не спрашивала, но ее не мог не поразить такой странный изгиб его мыслей.
— Я тебе отвечу. Сейчас скоро девять. Мы подобрали портфель в половине третьего или в три, что-то в этом роде. Прошло шесть часов… А сколько времени нам понадобилось бы на то, чтобы позвонить в милицию? Несколько минут, не больше. По закону мы должны поступить только так — немедленно отправить находку в милицию. Нас обвинят либо в том, что мы хотели присвоить эти деньги, либо в том, что мы хотели покрыть преступную халатность гражданина Салимова… Ну, а теперь, что ты мне ответишь?
И Зайнаб ответила:
— Делайте, как вы считаете нужным.
Глава 11.
«…Передо мной ученические тетрадки, в которые я заношу все волнующие меня мысли, вспоминаю события тех далеких и вместе с тем таких близких по времени дней. Не стремление к литературной известности толкнуло меня к столу. Нет. Эти, если можно их так назвать, воспоминания, нужны мне, чтобы уяснить себе, и прежде всего себе, суть происшедшего, найти самое важное.
Задача трудная. Не знаю — справлюсь ли я с ней…
Сперва я хотел изложить все события в том порядке, как они происходили. Но когда взял в руки перо и принялся писать, понял, что в строгой последовательности у меня ничего не получится. Мысли обгоняли одна другую и — надо сознаться — не привык я записывать свои мысли, не привык мыслить на бумаге. Да и что с меня требовать: я простой сельский учитель.
И, вот, пишу и не знаю, что у меня выходит. Хоть и прошло две недели, но мне еще далеко не всё ясно. Года через два-три перелистаю эти тетрадки и — заранее уверен, — кое над чем посмеюсь, а что-то даже не признаю верным… «Как же так, — могут спросить меня, — значит, вы пишете неправду? Значит, не искренни перед самим собой? Зачем же тогда эти записки? Кого вы хотите обмануть?»
В ответ я тоже спрошу: «Разве искренность и объективная правда одно и то же? Разве нельзя искренне заблуждаться? Разве оценка фактов не зависит от настроения и душевного состояния? А память?…»
Конечно, ни один врач не назвал бы состояние, в каком я тогда находился, состоянием невменяемости. Разумеется, я должен был отвечать и ответил за свои поступки. За все! Хотя многие их них и сейчас еще, как в тумане, а некоторые я решительно не помню…
Я начал эти записки два дня назад… Сейчас принялся за вторую тетрадь. Ночь. Дети спят в своей комнате. Сурайе делает вид, что спит, но нет-нет да и взглянет на меня одним глазом, чуть приоткрыв веко…
С чего начну я сегодня?
Утром, у входа в школу, меня встретила Шарофатхола, наша уборщица.
— Товарищ директор… — обратилась она ко мне, но не успела и слова произнести, как я оборвал ее.
— Вам отлично известно, что я не директор, а рядовой преподаватель! — воскликнул я и лицо мое, наверное, стало злым и противным.
И тут же я понял, что непозволительная резкость, которую допустил по отношению к старому и не очень-то грамотному человеку, роняет прежде всего меня самого… Вот ведь, давно осознал, что виноват, что происшедшее было плодом моих ошибок, а самолюбие нет-нет, да и взыграет.
Как согнулась под моим окриком эта маленькая старушка… Как от незаслуженной обиды затряслись у нее руки. Когда я, наконец, успокоил ее, объяснил, что никакого зла к ней не питаю, она сообщила, что нашла нам квартиру. Бегала по всему Лолазору, уговаривала своих близких освободить для моей семьи две комнаты! И ведь Шарофатхола не рассчитывала ни на какое вознаграждение. Ну, был бы я ее начальством, как прежде… Просто в ней говорило сочувствие, глубокое сочувствие и понимание…