Прошло немного времени и я понял, что на машину мне нечего рассчитывать… Я нервничал, пытался незаметно уйти, но это не удалось. Вскоре стал накрапывать дождь и выручил меня. Выручил ли?… Началось великое переселение народов — в дом. В веселой и шумной кутерьме я ускользнул незамеченным. Смертельно усталый, голодный и злой вышел я на улицу…
Тут началась дорожная эпопея, которую знает всякий сельский работник. От райцентра до Лолазора двадцать пять километров, из них двадцать два по шоссе. Раз в день ходит автобус. Было около двенадцати часов ночи. Ни одного такси. Все мои надежды — на попутную машину. Доехать по шоссе до поворота, а там полчаса — и я дома.
…Попутная полуторка подвернулась во втором часу ночи. Я ждал ее больше часа. И за этот час не чувствовал себя ни пьяным, ни сонным. Но когда уселся рядом с шофером, уже минут через двадцать, надышавшись парами бензина, раскис, одним словом, опьянел.
(Боюсь, что в этих своих объяснениях я похож на пьянчужек, которым приходится оправдываться перед властями или перед женами. Мои товарищи по работе знают, что за десять лет жизни в Лолазоре я не был пьян ни разу, даже в праздники).
Боролся я со сном и с опьянением всеми средствами: щипал себя, курил, хотя я и некурящий, — брал махорку у шофера, — даже пробовал вместе с ним петь русские песни. Когда я запел, шофер так смеялся, что появилась новая опасность — свалиться в кювет.
Как и полагается, много раз останавливались — чтобы продуть бензопровод, и чтобы заправиться водой, и чтобы подкачать задний баллон: нормальное путешествие из райцентра в кишлак.
Но когда я вышел из машины, то вдруг почувствовал, что у меня ноги словно из хлопка. Голова еще кое-как работает, а ногами владеть не могу. С трудом оторвался я от машины. Шоферу некогда было со мной возиться, некогда заезжать в Лолазор, тем более, что снова начинался дождь, и он боялся, как бы не промок его груз.
Я махнул ему на прощанье портфелем и остался один на шоссе. С трудом заставил себя идти. Но, добравшись до первого пня, сел. А если бы не сел — обязательно бы упал.
Сколько я так просидел — пять минут, или полчаса — не помню, не знаю. Крупные капли дождя привели меня в чувство. Невероятным усилием воли я заставил себя подняться. Было бы очень неприятно, если бы кто-нибудь из лолазорцев увидел меня в таком состоянии. Я даже помню, что вслух убеждал себя держаться ровнее, идти быстрее…
Только подойдя к кишлаку, я обнаружил, что со мной нет портфеля. Хмель и сонливость слетели в ту же секунду. Обратно я почти бежал. Я твердо помнил, что из машины вышел с портфелем. Обронить его по дороге? Невозможно. Вернее всего — я оставил его возле пня, где присел отдохнуть.
Долго я топтался у этого пня, сжег коробок спичек, обшарил всё вокруг, дошел до шоссе. Портфеля не было…
А дождь всё усиливался…
Разве задумывался я — куда идти? Разве вспоминал о горькой обиде, нанесенной мне Сурайе?.. Она встретила меня радостным восклицанием и бросилась ко мне на грудь, обняла и расцеловала, хотя с меня лили потоки воды.
Ни слова не говоря, я повалился на стул.
Мухаббат и Ганиджон спали. В комнате было чисто прибрано. Ужин ждал меня на столе. Ни о чем не расспрашивая, Сурайе сняла с меня шляпу, плащ, вытерла мне лицо и шею полотенцем.
Я подбежал к письменному столу и выдвинул ящик, чтобы найти сберкнижку. Вынул ее, положил на стол…
— Вот, — сказал я, — это всё надо отдать…
— Что случилось? — напряженно улыбаясь, спросила Сурайе.
Задыхаясь от волнения, я рассказал ей о потере. «Что делать? Что делать?» — твердил я.
— У нас есть отрез на костюм, золотое колечко; серьги, подаренные мне мамой… Всё надо продать, — отвечала жена.
Я целовал ей руки и говорил, говорил, рассказывал всё как было… Когда я заговорил о Зайнаб, моя жена немного покраснела. Она считает себя виноватой, — сказала Сурайе, — и тоже просит прощения за необоснованную ревность… Я не дал ей продолжать… Мы строили планы дальнейшего поведения. Мне казалось, что нужно как-нибудь скрыть это несчастье, раздобыть любыми путями деньги…
— Не дай бог, узнают в школе, — шептал я. — Ведь там ждут получки…
Я был болен, совсем болен. Кажется, бредил. Сурайе гладила меня по голове и мягко убеждала не таить ничего от товарищей, ни на шаг не отступать от правды.