Книги и раковины
У библиофила, если он беден, много поводов для огорчений. Про такого не скажешь, что книги выскальзывают у него из рук, – ему до них не достать: они пролетают над ним на высоте птичьего полета – на высоте своей цены.
Но порой в награду за усердие библиофилу попадается и жемчужина.
Мне помнится, с каким изумлением посмотрел на меня в 1934 году Гарсиа Рико – владелец мадридского книжного магазина, когда я предложил ему продать мне в рассрочку – двадцать песет ежемесячно – старинное издание Гонгоры, стоившее всего сто песет. По тем временам сто песет – не деньги, но у меня их не было. Я платил точно в срок на протяжении пяти месяцев. Книга была напечатана в XVII веке фламандцем Фоппенсом, который издавал испанских классиков Золотого века, используя великолепные шрифты.
Мне и сегодня нравится читать Кеведо в старинных изданиях, где строки сонетов выстроены боевыми рядами, точно несокрушимые корабли. Со временем мне удалось проникнуть в дебри книжного мира – туда вели глухие тропы окраинных книжных лавчонок и соборные нефы колоссальных книжных магазинов Франции и Англии. Руки мои покрывались пылью, но порой мне случалось обрести истинное сокровище или хотя бы радость, что я его откопал.
Звонкая монета литературных наград дала мне возможность купить несколько книг по умопомрачительным ценам. У меня образовалась солидная библиотека. Яркими молниями сверкали в ней старинные поэтические книги, а моя давняя страсть к естественным наукам обернулась полыхающим многоцветьем огромных книг по ботанике, книг о птицах, насекомых и рыбах. Разъезжая по свету, я наталкивался на удивительные книги о путешествиях, на самые великолепные издания «Дон Кихота», отпечатанные Ибаррой;[222] книги Данте ин-фолио, с прекрасным шрифтом «бодони»; а однажды мне попался Мольер, изданный в нескольких экземплярах «adusum delphini»[223] – для сына короля Франции.
Но вообще-то самое прекрасное из всего, что я коллекционировал, – это раковины. С истинным наслаждением разглядываю я их поразительное устройство: лунную чистоту, сотворенную из таинственного фарфора, и бесконечное многообразие форм – осязаемых, готических, объемных, функциональных.
Тысячи крохотных дверок подводного мира распахнулись передо мной после того, как я познакомился с доном Карлосом де ла Toppe, знаменитым кубинским малакологом, который подарил мне лучшие экземпляры своей коллекции. С той поры во всех семи морях и океанах, всюду, куда забрасывала меня судьба, я выслеживал, выискивал чудесные раковины. Но честно говоря, больше всего раковин я нашел в море Парижа, в череде его волн. Весь перламутр океанских вод перекочевал в Париж, в лавки натуралистов и на развалы Блошиного рынка.
Нелегко разыскивать раковины в узких расщелинах подводных скал где-нибудь в Нижней Калифорнии или Веракрусе. Куда проще разглядеть в путанице городских водорослей, среди сломанных ламп и изношенной обуви изящный силуэт Oliva Textil[224] или обнаружить вдруг кварцевое копье Rosellaria Fusus, длинное, как поэма, сложенная морем. С чем сравнить радость, которую я испытал, когда в моих руках оказалась Espondylus Roseo – огромная раковина, унизанная коралловыми шипами. А что было со мной, когда я впервые узрел Espondylus Blanco в белоснежных иглах, похожих на сталагмиты гонгоровской пещеры.
Некоторые из этих трофеев имеют, пожалуй, историческую ценность. В Пекинском музее из священной коробочки с раковинами Китайского моря мне преподнесли один из двух уникальных экземпляров Thatcheria Mirabilis. Вот так к моим сокровищам прибавилась эта чудо-раковина, которую океан подарил когда-то Китаю, а вместе с ней – стиль его храмов и пагод, выдержавший все испытания временем.
Три десятилетия я собирал свою библиотеку. На моих полках есть такие редкие книги, которые я не могу взять в руки без волнения. Это Кеведо, Сервантес, Гонгора в прижизненном издании. А еще Лафорг,[225] Рембо, Лотреамон. Мне кажется, что пожелтевшие страницы этих книг хранят следы прикосновения рук любимых поэтов. У меня были рукописи Рембо. Поль Элюар подарил мне в день моего рождения два письма Изабеллы Рембо,[226] адресованные матери. Эти письма были написаны в марсельской больнице, где Артюру Рембо – вечному скитальцу – ампутировали ногу. Мои сокровища мечтали заполучить и Национальная библиотека Франции и ненасытные библиофилы Чикаго.
Я столько странствовал по свету, что моя библиотека разрослась и вышла из берегов домашней библиотеки. В один из дней я подарил большую коллекцию раковин, собранную мной за двадцать лет, и те пять тысяч томов, которые я с такой истовостью приобретал в разных странах мира. Я подарил все это Национальному университету Чили. Мой дар был встречен восторженными словами ректора.
Любой чистосердечный человек считал бы, что этот дар чилийцы примут с большой радостью. Но на свете есть люди, не верящие в чистосердечие. Нашелся один критик, подвизавшийся в официальной прессе, который написал несколько злопыхательских статей по этому поводу. Мой поступок привел его в ярость. «Когда мы преградим путь международному коммунизму?» – вопрошал он. Другой тип обрушился в парламенте на университет, принявший мои замечательные книги, и пригрозил ректору, что лишит университет государственной субсидии. Ректор в полой растерянности метался по коридорам парламента.
С тех пор минуло двадцать с лишним лет, но никто не увидел ни моих книг, ни моих раковин. Не вернулись ли они в книжные лавки и в моря-океаны?
Разбитые стекла
Три дня назад, после долгого перерыва, я снова открыл двери своего дома в Вальпараисо. Стены его были испещрены глубокими трещинами. Осколки стекла выстлали пол печальным ковровым узором. Лежащие на полу часы упрямо показывали время, когда началось землетрясение. Сколько здесь было прекрасных вещей, а теперь Матильда выметает метлой все, что от них осталось. Сколько удивительных творений превратила в мусор, в обломки содрогнувшаяся земля.
Мы должны убрать, привести все в порядок, начать все сызнова. Нелегко отыскать лист чистой бумаги среди этого разгрома, а еще труднее найти собственные мысли.
Мои последние работы – перевод «Ромео и Джульетты» и большая поэма о любви, которую я решил написать в старинном ритме и пока еще не закончил.
Ну что ж, моя поэма о любви, восстань из груды разбитого стекла, пришел час слагать песни.
Помоги мне, поэма о любви, восстановить целостность Жизни и воспеть страдание.
Это правда, что мир еще не избавился от войн, еще не отмылся от крови, не очистился от ненависти. Это правда.
Но правда еще и то, что мы все явственнее понимаем одну истину: в зеркале мира отражается насилие, и лик его противен ему самому.
Я все так же верю в возможность любви. И твердо знаю, что ценой страданий, крови и разбитых стекол люди достигнут взаимопонимания.
Матильда Уррутиа, моя жена
Моя жена – из провинции, как и я сам. Она родилась в южном чилийском городе Чильян, который славится народной керамикой и печально известен страшными землетрясениями. Все, что я мог сказать о Матильде, есть в моей книге «Сто сонетов о любви».
Быть может, стихи эти выразили, что она значит для меня. Нас соединили земля и жизнь.
И хотя это мало кого интересует, мы – счастливы. Большую часть нашего общего времени мы проводим на безлюдном побережье Чили. И не летом, когда иссушенная солнцем земля становится желтой, как в пустыне, а зимой, когда дождь и холод, и в странном цветенье все одевается в зеленое и желтое, синее и багряное. Порой мы покидаем наш дикий и одинокий океан и едем в суматошный город – в Сантьяго, где нам обоим тяжко, где мы приобщаемся к сложной жизни других.