Не знаю, что по этому поводу думали секретари посольства, ибо почти все они придерживались правых взглядов. Реакционные партии за сто лет сумели завладеть административным аппаратом страны. Даже на должность портье назначались только консерваторы или монархисты. В свою очередь демохристиане, называвшие себя поборниками «революции в условиях свободы», проявляли в этом деле такую же ретивость, как и все прежние реакционеры. Со временем эта параллель стала еще более очевидной, и в конце концов обе линии совпали.
Весь высший чиновничий аппарат, все архипелаги государственных учреждений были битком набиты служащими, инспекторами, советниками из правых, как будто в Чили не одержал победы Альенде и Народное единство, как будто в новом правительстве не было социалистов и коммунистов.
Именно поэтому я попросил, чтобы советником посольства назначили одного из моих приятелей – профессионального дипломата и видного писателя Хорхе Эдвардса. Его семья принадлежала к реакционной чилийской олигархии, но сам он был человеком левых взглядов, хотя и не состоял ни в какой политической партии. Мне необходим был умный, опытный советник, которому я мог бы полностью доверять. Хорхе Эдварде был поверенным в делах на Кубе. До меня дошли слухи о каких-то возникших у него осложнениях, но я не придал им особого значения, поскольку знал Эдвардса как человека прогрессивных взглядов.
Мой запальчивый советник прибыл взвинченный, задерганный. Он рассказал мне обо всем, что у него произошло. У меня сложилось впечатление, что по-своему были правы обе стороны, порой это случается в жизни. Постепенно Хорхе Эдварде пришел в себя, перестал кусать ногти и стал работать в полную силу. У меня наконец появился умный, способный и верный помощник. В течение двух лет напряженной работы в посольстве Хорхе Эдварде был моим лучшим товарищем и, наверно, единственным в этом огромном учреждении дипломатом, которому можно было доверять.
Когда одна из компаний США наложила эмбарго на чилийскую медь, по всей Европе прокатилась волна негодования. Дело не столько в том, что газеты, телевидение и радио уделили много внимания этой проблеме, главное, что мы вновь почувствовали, что на нашей стороне общественное мнение, представляющее народное большинство.
Грузчики Франции и Голландии отказались разгружать медь в своих портах в знак протеста против происков империализма. Это благородное проявление солидарности взволновало весь мир. Такая солидарность глубже раскрывает сущность истории нашего времени, нежели лекции, прочитанные с университетских кафедр.
Я вспоминаю эпизоды, более скромные и еще более трогательные: на следующий день после наложения эмбарго на чилийскую медь простая француженка из провинциального городка прислала нам билет в сто франков из собственных сбережений, чтобы помочь делу защиты чилийской меди. Из французского местечка мы получили письмо, подписанное почти всеми его жителями: мэром, кюре, рабочими, спортсменами, учащимися. В этом письме они выразили солидарность с чилийским правительством.
Из Чили приходили письма от сотен друзей, знакомых и незнакомых, которые поздравляли меня с тем, что мы отстаиваем нашу медь от посягательств международных пиратов. В те дни одна чилийская крестьянка прислала мне посылку, в которой был тыквенный сосуд для мате, четыре агвиата[277] и несколько головок зеленого чеснока. Политический вес Чили вырос необычайно. Мы стали страной, которая существовала. Прежде мы были незаметными, затерянными среди других слаборазвитых стран. Теперь мы впервые обрели собственное лицо, и вряд ли кто-нибудь в мире посмел бы не признать величия нашей борьбы за претворение в жизнь национальных идеалов.
Все, что происходило на моей родине, трогало, воодушевляло народ Франции и всей Европы. На массовых собраниях, на студенческих ассамблеях, в книгах, которые издавались на разных языках, – везде о нас говорили, нас изучали, нас фотографировали. Мне приходилось сдерживать нетерпеливых журналистов, которые хотели знать все обо всем и даже больше того. Президент Альенде приобрел всемирную известность. Всюду восхищались стойкостью и организованностью нашего рабочего класса.
После возникновения конфликтов, связанных с национализацией нашей меди, во всем мире еще больше возросло чувство горячей симпатии к Чили. Все поняли, что мы сделали гигантский шаг на пути к завоеванию новой независимости нашей родины. Без каких бы то ни было ухищрений народное правительство вернуло чилийцам чилийскую медь и тем самым утвердило наш суверенитет.
Возвращение в Чили
В Чили, куда я вернулся из Мексики, меня встретили одетые в яркую зелень парки, улицы и леса. Пашей старо и и серой столице недостает зеленых красок так же, как любви – человеческому сердцу. Я с радостью вдыхал зеленую свежесть юной чудесной чилийской весны. Вдали от родины мы никогда не вспоминаем, какой она бывает в хмурые зимние дни. Расстояние стирает в памяти зимние невзгоды. Вместо бесприютных деревень, вместо босых ребятишек на замерзших дорогах искусная память рисует нам зеленые луга с желтыми и красными цветами и высокое синее небо, о котором поется в чилийском гимне. Вот и теперь я встретился с прекрасной весенней порой, которая столько раз грезилась мне в далеком краю.
Но стены города затянула иная растительность. Стены города покрылись мхом ненависти. Антикоммунистические плакаты, изрыгавшие ложь и брань, антикубинские и антисоветские плакаты, направленные против мира и гуманизма, кровавые плакаты, пророчащие резню и новые Джакарты,[278] – вот чем были опутаны, измараны стены города.
В свое время мне довелось столкнуться с подобной пропагандой за пределами Чили, я узнал ее по тону и по смыслу. Она была такой же в Европе накануне прихода Гитлера к власти. Именно таким был сам дух гитлеровской пропаганды – потоки беспардонной лжи, крестовый поход угроз и страха, использование всех видов оружия ненависти, направленного против будущего. Я понял, что чилийская реакция замахнулась на самую суть нашей жизни, наших традиций. И не мог объяснить себе, откуда берутся чилийцы, которые могли так надругаться над нашим чувством национального достоинства.
Когда у правых возникла надобность в терроризме, они не замедлили к нему прибегнуть, и совесть их оставалась спокойной. Они убили генерала Шнейдера – командующего сухопутными войсками, человека всеми уважаемого и погибшего потому, что он помешал осуществлению государственного переворота, который замышлялся с тем, чтобы Альенде не смог стать президентом республики. Банда продавшихся мерзавцев стреляла ему в спину из автоматов неподалеку от его дома. Всей акцией руководил бывший генерал, изгнанный в свое время из рядов чилийской армии. В шайку, осуществившую убийство Шнейдера, входили не только профессиональные убийцы, но и сынки из богатых домов.
Вдохновителя этого преступления, чья вина была доказана, военный суд приговорил к тридцати годам тюремного заключения. Но Верховный суд сократил срок до двух лет. Жалкий, голодный бедолага за кражу курицы был бы приговорен в Чили к вдвое большему сроку, чем убийца генерала Шнейдера. Вот вам пример классового использования законов, созданных правящими классами.
Победа Альенде привела в ужас эти правящие классы. Впервые их представители задумались над тем, что законы, старательно разработанные ими самими, могут обернуться против них. Они бросились спасать свои акции, драгоценности, деньги, золотые монеты. Кто отправился в Аргентину, кто в Испанию, а некоторые укрылись в далекой Австралии. Страх перед народом мог бы загнать их и на Северный полюс.
278
Имеется в виду массовое уничтожение коммунистов и прогрессивных деятелей других демократических организаций в Индонезии после военного переворота в 1965 году.