Меня поразило столь четкое и безоговорочное решение Идальго, такое благоразумное и такое непривычное для креола. Он рассуждал здраво и хладнокровно, точно заправский делец. Я же взывал к чувствам: говорил о лошади как о члене семьи, друге, который вытащил нас из нищеты благодаря своему мужеству и великодушию. Мне казалось грешным бросать Гонсалеса, в особенности тут, на чужбине. Разве, живя среди гринго, он не испытывает ту же смертельную тоску и одиночество? Разве он не грустит по креольским лугам, окруженным фикусами, по прозрачным живительным потокам с гор, по проселочным дорогам, обсаженным ежевикой, по которым тянутся волы? Разве он не тоскует по запаху лука на ипподроме, по утреннему туману, развешанному на колючках кустарника, по подернутой сверкающей изморозью земле? А его мечты о красавице кобыле и жеребятах, которые, задрав хвосты, будут носиться по загону, чтобы потом превратиться в скаковых лошадей?.. Нет, было бы большим грехом бросать Гонсалеса на произвол судьбы после того, как он устроил нашу жизнь.
— Возьми его с собой в Чили, — сказал я вдруг, — почему бы тебе не взять его с собой?
Идальго рассмеялся.
— Не валяй дурака. Зачем я буду его брать? Знаешь, во сколько обойдется перевозка?
— Не больше стоимости пассажирского билета.
— Как могу я позволить себе такую трату? Не такой уж я дурак.
— Половину билета оплачиваю я.
— Один черт! Не будь наивным, дружище. Забудь думать о Гонсалесе. Свое назначение он выполнил. Подобно тому, как я свое. У тебя же все впереди. Сколько тебе лет? Двадцать два, двадцать пять? Ты не для такой жизни родился. Пусть скажут присутствующие здесь друзья. Ты должен заняться делом, а не растрачивать себя по пустякам. А для того, чтобы заняться серьезным делом, тебе потребуются деньги, все деньги, которые у тебя есть, и даже больше. А о Гонсалесе можешь не беспокоиться. Кто тебе сказал, что ему будет плохо? Еще очень для многих Гонсалес остается золотоносной жилой. Конечно, не для людей с пониманием… впрочем, на здешних ипподромах в избытке водятся людишки с туго набитой мошной, которые ни бельмеса не смыслят в лошадях, но которые любят ими пофигурять. Им плевать, выигрывает лошадь или нет; им достаточно видеть, свои цвета в паддоке и слышать, как выкрикивают их имена по радио. Мы выгодно продадим Гонсалеса, и тот, кто купит его, сможет дать ему уход получше нашего. И есть Гонсалес будет не так, и заведутся у него доктора и лекарства, а когда он совсем уже не сможет таскать ноги, его переведут на конный завод, и там он заживет, как паша, со своим гаремом из американских кобылиц, станет жрать от пуза, жить в тепле и холе, что твой киноактер, коротать остаток дней среди бассейнов и пальм. Чем не прекрасный финал для Гонсалеса.? Именно такого он и достоин. Подумать только: реализуются самые возвышенные устремления истого жеребчика. Быть может, для человека этого бывает порой и маловато, по для жеребчика лучшего и желать нельзя. Жить в окружении роскошных кобылиц, под небесным шелком, пастись на мягкой мураве, под сенью пышных деревьев, быть отгороженным от вульгарного мира нарядным забором, купаться в подогретой голубой водичке искусственного бассейна, пользоваться раболепными услугами миллионерских конюхов, провожать своих четвероногих детишек до ворот железнодорожной станции, откуда они разъедутся по самым знаменитым скаковым дорожкам штата Кентукки. Разве это не почтенная и не красивая старость? Гонсалес, увенчанный наградами, важный и знаменитый, в окружении прекрасных кобылиц и многочисленного потомства, лишь ржанием высказывающий свою поэтическую тоску по несчастной родине, которая, увы, уже никогда не станет его пристанищем.
— Хорошо, Идальго, хорошо. Ты меня убедил. Но для начала хотелось бы знать, кто его купит?
— Не твоя забота. Я уже договорился с мистером Гамбургером. У него есть покупатели, люди состоятельные, люди добрые и хорошие, которые будут обращаться с Гонсалесом как с наследным принцем.
— Но как поступят они с ним, когда увидят, что скаковая его карьера кончилась?