— Будем ждать. Теперь уже все равно.
Он поддал ногой круглую, в розовых прожилках, похожую на агат гальку, и она покатилась по песку.
— Знаю я этого Флесуа. Застенчивый, вежливый, но тщеславный. Настаивает, чтобы я не выезжал из Кемпера. До чего он меня бесит!.. И без того я оказался в тяжелом положении… Ясно же: будь с фабрикой все в порядке, он свел бы историю к несчастному случаю. Но, насколько я его знаю, теперь он намерен выдвинуть версию самоубийства… как минимум.
— Как минимум?
— Ну конечно… Все очень просто! Я ведь тоже мог выйти ночью… И вы могли… Каждый мог… Доказать, что мы были в «Мениле», невозможно. У Флесуа развязаны руки. Он может плести что угодно… И обвинять нас в чем угодно.
— Но нужны же доказательства…
— Вы слишком молоды, мой друг!
Флесуа осмотрел бухту, потом, опираясь на крутых подъемах на руку Маньяра, полез вверх.
— Любопытное дело, — сказал он, подойдя к Фомбье. — Похоже на несчастный случай, а между тем…
Сильвен встретился глазами с полным значительности взглядом Флесуа.
— Вы что-нибудь обнаружили, комиссар?
— Кое-что… кое-что… Может, я тороплюсь с выводами. Но достаточно сопоставить некоторые факты…
Мимо пронеслась стая ребятишек.
— Вон там! — кричал самый старший. — Где люди стоят!
— Прежде всего, — продолжал Флесуа, — нужно дождаться заключения врача: когда примерно наступила смерть… Кстати, а кто нотариус госпожи Фомбье? По-прежнему мэтр Гоаскан?
— Жена была не слишком откровенна. И могла выбрать кого-нибудь другого, не поставив меня в известность.
— Проверим.
Новый порыв ветра помешал им продолжить разговор. Они двинулись к «симке».
— Мы можем вернуться в «Мениль»? — прокричал Фомбье.
— Разумеется, — ответил Флесуа, искренне удивившись или изобразив удивление. — До скорой встречи.
Машина комиссара стояла неподалеку. Она тронулась вслед за «симкой» и обогнала ее только на шоссе. Проезжая мимо, Флесуа дружески помахал им рукой.
— Поняли, почему он нотариусом заинтересовался? — буркнул Фомбье.
— Нет.
— Но ведь это ясно как Божий день. Если оставлено завещание в мою пользу, я сразу попадаю под подозрение в соответствии с древней поговоркой: «Is fecit cui prodest…»[5] А если такого завещания нет, считай, доказано, что мы с женой не ладили… И в том, и в другом случае…
— Мне кажется, вы преувеличиваете, — возразил Сильвен.
Фомбье усмехнулся:
— Пусть так! Будем считать, что преувеличиваю.
До самого «Мениля» он не проронил больше ни слова и, приехав, тут же заперся у себя в комнате. Сильвен отыскал в большой гостиной Симону.
— Ну как? — спросила она с тревогой.
— Что — как? Она мертва… Утонула или разбилась. Скорее всего, и то и другое… Точно неизвестно. Известно одно: она упала в таком месте, где ни один нормальный человек не будет ночью прогуливаться… А как тут?
— Да ничего, — ответила Симона. — Клодетта — молодчина. По-моему, сильнее всех страдает Маргарита… Знаешь, чем она только что занималась?.. Сняла старые куртку и шляпу, которые висели в холле, — ну, ты знаешь, вещи папаши Денизо — и отнесла наверх…
Сильвен закурил и сказал, не глядя на Симону:
— Любопытная личность этот комиссар.
— Почему любопытная?
Сильвен разглядывал неоконченный портрет Клодетты. Медленно выдохнул дым.
— Не знаю даже… У меня такое впечатление, что он сильнее, чем хочет казаться… Он докопается… Да, думаю, докопается… Только вот не было бы поздно!
Глава 8
— Поставьте машину в гараж, Франсуа.
— Хорошо, мсье.
— Никто не звонил? Не приезжал?
— Нет, мсье.
— Как Клодетта?
— Они вышли, мсье… с господином Мезьером… А мадемуазель Мезьер в парке. Я только что полол и видел ее.
— Хорошо-хорошо.
Фомбье, перекинув пиджак через руку, направился в сторону «Мениля». Он вдруг как-то помолодел: гибкая фигура, мускулистая шея, независимая легкая походка. Прошел в дом, кинул пиджак на стул, открыл в столовой буфет и налил себе полный стакан минеральной воды, но лицо его по-прежнему оставалось неподвижным, взгляд отсутствующим, как у лунатика или изобретателя. Он долго стоял с пустым стаканом в руке, потом затворил буфет, машинально забрал свой пиджак и прошествовал на террасу. Поливалки Франсуа медленно вращались, окропляя газоны, возле самой земли вспыхивали яркие радуги. Фомбье протянул руку к воде — левую руку, на которой уже не было обручального кольца. Ладонь горела и, едва на нее попали первые капли, сжалась. Ему хотелось раздеться догола и встать под этот искусственный дождь. Он, как пустыня, жаждал воды.