Она сразу поняла, что с ним не всё в порядке. Впрочем, это было как раз немудрено — он не умел убедительно притворяться, да и его отсутствие на обеде говорило само за себя. Однако Виктория обладала удивительной способностью докапываться до правды: она знала, что нужно говорить, чтобы вызвать человека на откровенность, задавала очень меткие вопросы, всегда находила убедительные контраргументы на любые доводы в пользу молчания и с прямо-таки инквизиторской ухищрённостью воздействовала на собеседников всем своим очарованием, перед которым не могли устоять ни мужчины, ни женщины. Будь она следователем, ей бы не понадобилось дотошно собирать улики и строить логически безупречную версию обвинения; подследственные сами признавались бы во всех своих преступлениях, не выдерживая её мягкого, но неотпорного психологического давления.
Тьерри продержался меньше двадцати минут и полностью капитулировал, едва лишь Виктория прозрачно намекнула ему, что, если он будет хорошим мальчиком, она, возможно, сегодня останется с ним на целую ночь. Тьерри мечтал об этом всю последнюю неделю — хоть раз заснуть, держа её в своих объятиях, а, проснувшись наутро, увидеть, как она нежится рядом с ним в постели, — и ему просто не хватило сил на дальнейшее сопротивление. Он рассказал ей о письме Келли, а Виктория выслушала его с широко распахнутыми от удивления глазами, но почему-то у Тьерри создалось впечатление, что она слегка переигрывает, и услышанное не поразило её так сильно, как она хотела показать.
— А знаешь, — произнесла она, выдержав паузу, — по-моему, здесь что-то не так. Я не верю, что кто-либо из той троицы причастен к исчезновению Келли. Скорее даже, я уверена, что они в этом не замешаны.
— Почему ты так думаешь?
— Чутьё такое. Знание. Ты же не станешь отрицать, что я неплохо разбираюсь в людях?
— Не просто неплохо, а великолепно. Ты видишь их насквозь.
— Да, — кивнула она. — Можно сказать и так. Я вижу людей насквозь — почти всех, за редким исключением. Ни Конте, ни Костелло, ни Джустини к этому исключению не принадлежат. За десять дней я хорошо их изучила и знаю, что они не трогали Келли.
Тьерри обнял её за плечи и покачал головой.
— Ты отлично разбираешься в людях, Тор... Вика. Ты видишь их насквозь. Но — видишь в них только хорошее.
— Тут ты ошибаешься. Я вижу всё — и хорошее, и плохое. Просто хорошим я наслаждаюсь, а плохое стараюсь игнорировать. Как правило мне это удаётся — и слава Богу. Иначе бы я давно застрелилась от безысходности.
Её последние слова вызвали у Тьерри неясное чувство тревоги. Он не мог понять, в чём дело, но внезапно его охватил страх — беспочвенный, беспричинный, иррациональный. Страх не перед чем-то конкретным, а страх сам по себе, вынырнувший из глубин его подсознания по цепочке каких-то парадоксальных и совершенно абсурдных с точки зрения здравого смысла ассоциаций. Тем не менее этот страх был реален, он порождал холод в груди, сумятицу в мыслях и заставлял сердце болезненно ныть в предчувствии чего-то ужасного...
Виктория резко повернулась к нему:
— Что тебя беспокоит, Мишель? Что ещё, кроме неприятностей с Келли? Ты чем-то встревожен, чем-то напуган. Но чем?
Мимоходом Тьерри поразился её необычайному чутью на человеческие эмоции. Она не просто уловила его страх, но и верно догадалась, что он никак не связан с исчезновением Келли, а направлен на что-то другое... вот только не ясно, на что.
— Не знаю, — растерянно ответил Тьерри. — Я не понимаю, что со мной. Ничего не понимаю...
Виктория долго смотрела ему в глаза.
— Я тоже не понимаю. Не могу разобраться. И это очень, очень плохо.
Глава 13
Марчелло Конте, коммодор
Прибытие в эскадру нового военного корабля, даже такого устаревшего, как «Отважный», стало настоящим событием для всей дамогранской базы. Конте мог судить об этом хотя бы по тому, что к терминалу орбитальной станции, куда пристыковался эсминец, явился сам командующий, адмирал Сантини, в сопровождении целой толпы штабных чинов.
Поднявшись на борт, Сантини выслушал доклад командира корабля и, в соответствии с уставом, принял эсминец и весь экипаж в своё подчинение. Затем последовал традиционный обход судна, и к его концу Конте выделил в свите адмирала сорокалетнего офицера в командорском чине, который осматривался вокруг с этаким хозяйским видом, словно «Отважный» был его личной собственностью. Эти взгляды были хорошо знакомы Конте; он и сам так смотрел на каждое новое своё судно.
«Значит, эсминец у меня забирают, — подумал он, чувствуя огромное облегчение от того, что Василов больше не будет его старшим помощником. — Интересно, что я получу взамен? Дадут бригаду? Назначат капитаном флагмана? Но в том и другом случае придётся кого-то потеснить — а в результате я наживу смертельного врага...»
Ответ на этот вопрос Конте получил вскоре после прибытия на планету, в расположение штаба базы, где и состоялась его первая беседа с Сантини с глазу на глаз. Адмирал держался с ним очень дружелюбно, даже по-отечески, и в таком его отношении явственно проскальзывали нотки искреннего участия — ведь он и сам был в опале, поэтому мог понять чувства молодого, блестящего офицера, чьи честолюбивые надежды в одночасье рухнули и обратились в прах.
Вопреки ожиданиям, Сантини не походил на человека, сломленного судьбой, разочарованного в жизни и в карьере. В свои пятьдесят шесть лет он выглядел едва ли на пятьдесят и не очень сильно отличался от того адмирала Сантини, которого Конте помнил по лекциям в академии. Это по-прежнему был энергичный, целеустремлённый, уверенный в себе и в своих силах человек, который знал, чего хочет добиться, и не собирался сворачивать с намеченного пути.