Я-прежняя.
Я-голландка.
Натурщица, влюбившаяся в Деймена тем вечером, мы с ним впервые встретились в этой галерее.
И больше всего тревожит меня, не дает ни вздохнуть, ни пошевельнуться, внезапное понимание: тот, невидимый возлюбленный, на кого обращен взор девушки — не Деймен.
Это кто-то другой.
Незримый.
— Узнала. — Голос у Деймена ровный, будничный, ничуть не удивленный. — По глазам, верно? — Он прибавляет, склонившись совсем близко: — Цвет иногда меняется, но суть всегда та же.
Я бросаю взгляд на Деймена. Густые ресницы затеняют его глаза, полные тайной тоски, и я быстро отворачиваюсь.
«Сколько лет мне было?» Не решаюсь произнести вслух. Лицо на картине юное, без единой морщинки, а вот уверенность в себе скорее подходит зрелой женщине.
— Восемнадцать.
Он по-прежнему наблюдает за мной, словно подталкивает взглядом — хочет, чтобы я сказала это первой. Умоляет меня говорить, не перекладывать груз на его плечи. Прибавляет, вслед за мной обернувшись к холсту:
— Ты была прекрасна. Истинно прекрасна. Он идеально уловил сходство.
«Он».
Вот, значит, как.
Чуть заметная резкость в голосе выдает все то, на что слова только намекали. Деймен знает художника. Знает, что я сняла одежды ради кого-то другого.
Я проглатываю комок в горле, щурю глаза, пытаясь разобрать размашистую черную подпись в правом нижнем углу картины. Никак не получается расшифровать последовательность согласных и гласных букв, которая ничего для меня не значит.
— Бастиан де Кул, — произносит Деймен, не отрывая от меня взгляда.
Я оборачиваюсь. Говорить по-прежнему не могу.
— Бастиан де Кул — художник, который написал эту картину. Написал тебя.
У меня чуть-чуть кружится голова. Все, что я когда-то знала о себе, о нас… сама основа нашей жизни вдруг стала шаткой и ненадежной.
Деймен кивает. Нет нужды в словах. Мы оба видим правду.
— Если тебе интересно… Все закончилось прежде, чем высохла краска. По крайней мере я себя в этом убедил. А теперь… Я уже не так уверен.
Широко раскрываю глаза, не понимая. Какая связь между портретом столетней давности и нами сегодняшними?
— Хочешь увидеть его? — спрашивает Деймен.
В его глазах под полуопущенными веками ничего невозможно прочесть.
— Бастиана?
Имя оставляет на губах странно знакомый вкус.
Деймен кивает. Он готов материализовать живописца, если только я соглашусь. Я хочу отказаться, но Деймен кладет руку мне на локоть.
— Я думаю, ты должна на него посмотреть. Так будет честнее.
Глубоко вздыхаю, впитывая кожей тепло его руки. Деймен сосредоточенно закрывает глаза, и перед нами возникает высокий, худой, несколько растрепанный молодой человек. Деймен выпускает мою руку и отступает на шаг, давая мне возможность рассмотреть живописца, пока не пройдет назначенное ему время и он не развеется в воздухе.
Я медленно подступаю ближе, обхожу вокруг призрачного незнакомца — красивого, пустого творения, лишенного души.
Рассеянно изучаю его облик. Из-за высокого роста он кажется еще более поджарым. На костях ни капли жира, только жилы и сухие мышцы угадываются под одеждой — чистой и добротной, хоть и болтающейся слегка. Кожа белизной почти не уступает моей, а волосы — темные, волнистые — расчесаны на косой пробор. Тяжелая челка падает на глаза. Необыкновенные глаза.
Я с трудом дышу. Образ живописца понемногу начинает бледнеть, и я слышу голос Деймена:
— Обновить его?
По голосу ясно, что ему ужасно не хочется, но если я попрошу — сделает.
А я стою столбом, вперившись взглядом в мешанину дрожащих пикселей, которые вот-вот совсем исчезнут. Незачем обновлять изображение — я и так знаю, кто он такой.
Джуд.
Возникший передо мной парень, голландский живописец девятнадцатого века по имени Бастиан де Кул, в нынешнем столетии родился Джудом.
Я протягиваю руку — схватиться за что-нибудь, а то меня ноги не держат. Схватиться не за что, и только Деймен мгновенно оказывается рядом со мной.
— Эвер!
Его отчаянный крик звенит у меня в ушах, руки подхватывают меня и держат так надежно, что я сразу чувствую себя в безопасности, будто вернулась домой. Он материализует мягкий бархатный диванчик и усаживает меня. Смотрит испуганно. Он совсем не хотел довести меня до такого.
А я, не смея вздохнуть, заглядываю ему в глаза. Мне страшно: вдруг что-то изменилось после того, как правда вышла наружу. Ведь теперь мы оба знаем, что для меня не всегда существовал только он один.