Они говорили так, будто я отсутствовал. Доставало ли у Василия разумения понять, что, упоминая о некоем секретном пути, он уже наполовину рассекречивал секретность своего секрета? Подумалось, что как дети играют на развалинах после бомбёжки в войну, разделяясь на федералов, боевиков и миротворцев, так и седой генерал Краснов тоже играл в тайны и заговоры, которые как нельзя лучше соответствовали обстановке обширной полутёмной квартиры в старорежимном доме. Военные бессмысленно препирались, не стесняясь Трофима: один – потому что любой ценою хотел утвердить своё мнение, не заботясь об аргументах; второй – из крайней преданности, из любви к первому. Я не спешил уходить с кухни. Они могли проговориться о чём-либо действительно любопытном.
На подоконнике лежали газеты «Коммерсантъ-Daily» и «Чёрная сотня», которыми шеф-повар бил мух. Я развернул «Ъ» и содрогнулся от омерзения: всё было заляпано выдавленными внутренностями насекомых. Отчаявшись, открыл «Чёрную сотню». На передовице напечатано обращение к военному и морскому министру:
Уважаемый Александр Фёдорович!
Издревле повелось, что если государству угрожала опасность, если враг вторгался в пределы наши, то высшие классы, те, кого называют элитой, дворяне, аристократы, – подобно старшим братьям, первыми показывали пример народу, в первых рядах выступали на защиту родины.
Дочери надменных остзейских баронов прятали белокурые локоны под косынками сестёр милосердия; сыновья гордых восточных владык молились рука об руку с православными воинами перед битвой; родовитые князья знатнейших фамилий, Рюриковичи по крови, командовали «ротами смерти» и шли, как на параде, впереди наступающих цепей.
Так что же Вы, Александр Фёдорович, возобновите же достойную традицию: отправьте свою дочь медсестрой в лепрозорий, отправьте своего сына рядовым против Имамата; и когда ваша дочь подхватит заразу, – о, ведь она так красива, британские таблоиды почитают за честь украсить обложку этим украшением вест-энда! – когда гноящиеся фурункулы обезобразят её совершенное лицо, и когда изуродованные останки вашего сына бросят на съедение собакам – так жалко, право, нам будет умного, златовласого юношу, первого отличника на факультете международных отношений! – тогда, может быть, Вы испытаете разочарование, каким полны те 68 % избирателей, которые всё-таки пришли на электоральные пункты и голосовали за Вашу партию.
– Для тебя. – Краснов протянул запечатанный непрозрачный свёрток; в таких до войны подавалось постельное бельё для пассажиров дальнего следования.
Поколебавшись, я надорвал.
– Не подарок, Трофим. Подарки не возвращают. А это… м-м… ты… ещё можешь вернуть. Ещё можешь. – Краснов спрятал руки за спиной. – Не подумай, будто мы насильно втравливаем тебя. Решай. Ведь ты уже взрослый. Ведь ты уже…
Удивляясь, огладил я строгий полувоенный костюм глубокого чёрного цвета, с нарукавным изображением в виде белой стрелы, которая до смешного напоминала упаковочный знак «верх»: лишённая засечек жирная буква «Т», чья верхняя перекладина прогнулась концами книзу, образовав угол градусов ста двадцати, как между соседними сторонами правильного шестиугольника.
Я понял, что, если переоденусь, придётся отправиться вслед за Красновым, куда бы ни углубился он, и сопутствовать до конца, как бы всё ни сложилось далее.
Солнце уютно золотило опрятную кухоньку. Не слышалось рычания редких автомобилей, но долетал светло-зелёный трепет листвы. Лишь далёкий звон трамвая. Я подступил к окну. Показалось, что ничего не происходило, что я по-прежнему в северном уездном городе, первой зимой, когда мы только перебрались туда: малолюдные улочки, пологие холмы вдоль широкой реки… Всюду снег, пушистый и мягкий. Он опадал и сейчас. Белые хлопья затопили дрожащий воздух. Всё скрылось. Всё скроется. Всё отойдёт. И только снег будет сыпаться.
Слишком рано заплодоносили тополя. Откуда их столько здесь? Понял, что снежинки не настоящие, а одна только призрачность, пух, и что покоя не будет.
– Но придётся ли мне… – оглядел кухню.
Краснов с камердинером успели запропаститься. Меня поражала их способность вдруг исчезать и опять воплощаться. Покинутая комната напоминала опустошённую душу.
Рывком я задёрнул шторы, отгородился от солнца и торопливо переоблачился. Костюм как раз впору. Ласковая на ощупь ткань.
– Рад, что ты с нами. – Краснов возвратился, и в глазах его, когда увидел меня, мелькнуло страдание.