Упорядоченность то ли встречи, то ли тайного собрания поддерживал один офицерский корпус, выстроенный в дальнем конце платформы. Издали одинаковые чёрные фигуры напоминают ряды пешек на исполинской доске. Должно быть, станция закрыта для поездов и для непричастных. Оригинальная площадка для мероприятия, ничего не скажешь[4]. Я бросил взгляд на интервальные часы над рампой тоннеля. Тёмные прямоугольники. Не работают, жаль. Вспомнил, как сегодня утром показалось, будто их время очень странно передвигается.
Краснов взошёл на трибуну, сооружённую прямо над рельсовым полотном. Акционеры и функционеры, судовладельцы и домохозяева, столпы купечества и промышленники, латифундисты и горнозаводчики, поэты-верлибристы и художники-перфомансисты – внимали с напряжённым вниманием, кое-кто – не удержавшись от опасного желания снимать на камеры мобильников.
Я оставался вдалеке от политики, в глубоком тылу, где толпа уже была весьма разрежена и сноровистая команда телеоператоров монтировала камеру для съёмок высокой чёткости – значит, покажут в западных информационных сетях.
Шибанов перевёл дух, добыл из потайного кармана пачку новеньких казначейских билетов «Райффайзен-банка», развернулся – потопал к буфетной стойке. О чём вещал Краснов, я понимал с трудом. «Считаю вопросом первостепенной важности, – гремел он, – разрушить представление о том, будто наша судьба зависит от хода мировых событий. Наиболее существенным фактором национальной жизни является внутреннее благополучие народа и его духа. У нас это внутреннее благополучие оказалось подорвано ложными ценностями демократии и господством ничтожного числа тех, кто противостоит созидательному стремлению отдельного человека».
– О-о, привет-пока, Тро! Ты знаешь, твоё имя так приятно произносить!
Круто разворачиваюсь.
Хадижат.
«Защемило сердце», «перехватило дыхание». Как мало заключают в себе такие слова – схематические наброски многоцветного жизненного узора; как мало правдоподобны вычурные метафоры, так сложно говорящие о таком простом!
Ресницы словно тени, вырезанные ножницами из черной бумаги.
Я мысленно обозначал её буквой икс, я взял её за неизвестную величину. Зачем она подлаживалась ко мне? Ведь не из благодарности за несчастную туфельку, спасённую от зубов эскалатора! Под осторожными намёками, под неискренними комплиментами я угадывал внутреннюю несвободу; кто-то явно стоял позади этой девушки, кто-то неизмеримо более искушённый указывал и направлял. Отчётливо представлялось, будто мы с Хадижат были второстепенными участниками сложного многочленного уравнения.
– А… привет, да-да, да, привет-привет! – показалось на мгновение, что забыл, как её зовут (совсем никудышная память на имена!) и вот и опять сейчас придётся мямлить за идиота, говорить: «Слушай», «Эй», «Твоя красота совершенна».
– Я абсолютно уверена, – продолжала она, – такое имя было в одном старинном романе, кажется, Сорокина?
– Хадижат, вообще что здесь делаешь? Это опасное сборище! Тут сплошной экстремизм и полная… антиконституционность.
Хадижат презрительно повела угольками губ – а меня переполнила злобная радость: я нарочно умничал, я старался предстать перед ней с наихудшей стороны, чтобы дочиста выполоть ростки возможной симпатии ко мне. Потому что эти ростки все равно не станут сильным деревом с цветами, вызревающими в сочные сладостные плоды. Боишься, Фимочка, что придётся признать – ты не интересуешь таких женщин, как она? На всякий случай заранее отказываешься от своего счастья? Тебе никогда не стать победителем, Фимочка.
4
Следующий перегон Арбатско-Покровской линии проходит на поверхности рядом с Измайловскомим парком. Во время бомбардировок, проводимых по югославскому варианту (уничтожение гражданских объектов, инфраструктуры), этот наземный участок был сильно повреждён, и станция «Стадион Народов» стала конечной. Поэтому Краснов мог арендовать её с минимальным ущербом для транспортной сети. –