Сегодня я объявлю, что отныне и навечно все граждане освобождаются от воинской повинности. Сегодня я объявлю, что каждому – слышишь, каждому из пятнадцати миллионов жителей – назначается пожизненный пансион в одиннадцать тысяч марок. Я сделаю последний исторический отрезок нашего существования приятным и комфортабельным. Ну а ты просто пытаешься отобрать у народа заслуженный праздник. Нарушить устойчивость, которой мы добивалась такими трудами и тщаниями, похерить межправительственные договорённости с нашими старшими союзниками, – тогда опять понадобятся долгие годы, чтобы возможно, – возможно!.. – установить подобие шаткого мира.
Взгляни на этих людей, ради которых якобы – якобы! – мечтаешь обнажить меч! Никто из них не в состоянии встать у станка, засеять поле, защитить в бою родину, оплодотворить женщину. Все они желают лишь одной только стабильности. Им по душе работать консультантами, креативными директорами, политологами, специалистами по продажам, риэлторами, сборщиками стеклопакетов. По мне – лучше бы они шли в религиозные секты, нежели в сетевой маркетинг; поджигали дорогие машины, а не копили на них; дышали обоими лёгкими вместо одного. Поверь, тебе не опереться на таких людей, Пётр Николаевич. Я давно уже дал им то, что они хотят.
– Господин полковник, прибыла съёмочная группа, – доложил офицер.
– Почему ты всё не издашь и звука? – словно бы не слыша, терпеливо осведомился Рудин у моего деда генерала Краснова. – Окаменел после моих доводов? Или же молчишь постольку, – звук его речи упал до шёпота и налился угрозой, – поскольку опасаешься выдать себя голосом? Хотя, может быть, вы уже нашли, как и голос подделывать?
Это был человек ординарной внешности, обычного роста, обыденного телосложения. Когда-то, в годы студенчества, они поехали в стройотряд собирать картошку. Им недоставало еды; где-то в деревеньке по-тихому изловили куру. Они учились на юридическом факультете и, следовательно, пришли к необходимости перепоручить бройлера судебному процессу. Каждый подыскал роль: судьи, прокурора, журналиста уголовной хроники, тюремного капеллана, присяжных и тому подобное. Выслушав по всей форме дело, пришли к неопровержимой и безусловной вине, и постановили казнить куру через отрубание головы. И тогда он, до того вроде бы остававшийся в стороне, – то есть самый обыкновенный, с нормальными, не исключительными, но и вовсе не плохими отметками, как-то и неожиданно для себя вызвался играть палача. Тут же из простыни сделали балахон.
И он был бы и даже рад поехать в домик у моря, нянчиться с детьми и щенками, наговаривать на диктофон мемуары; но он ясно понимал, что не имеет не только пути назад, но и хотя возможности остановиться, вот будто ступаешь по трясине. И после окончания курса он никогда не приходил на встречи выпускников, потому что прийти должен был бы другой, прежний, в котором всё оставалось так же обыденно и обыкновенно, – скажем, юрисконсульт или креативный риэлтор, – обманывать и подделываться под кого-либо он совсем не хотел.
– Оксидант!! – взревел он, точно опомнившись, после неожиданного молчания.
Адъютанты передали Рудину аэрозольный баллончик, такого же чёрного цвета, как и униформа.
Он поднёс было спрей к лицу старика, отрешённо сидевшего на дощатом полу со сведёнными за спиной руками, – но спохватился вдруг:
– А съёмочная группа?!
– Техническое обеспечение, господин полковник, – лепетал офицер, – сеть не могут поймать…
Он утомлённо поморщился и прыснул из баллончика в лицо человека, так не похожего на грозного генерала Краснова.
Тот успел только закрыть глаза. Рудин бесстрастно взирал, как из-под век пленника текли слёзы (насколько я понял, смена облика всегда невероятно болезненна), – однако ни один мускул не дрогнул. Кожа почернела, потрескалась и стала слезать.
Дед и внук поменялись лицами.
Через минуту подле меня, у стены, вытянув ноги по полу, сидел Хмаров, – я уже позабыл, что это был он, а не сам Краснов; он был одновременно и моим дедом, и моим братом, словно в античных мифах.