— Про чехов. — Уродское слово она выговорила почти без запинки. — Про богемских еретиков.
— Во-во. Он, говорит, с их отцом-совратителем, по птице гусь названным, словесами мерялся аж в ту пору, как мы с тобой еще под лавку не хаживали. И, говорит, совсем ему поперек души… сейчас, как это… а, отправить в огонь те уста, которые изрекли: «Спустя долгое время после начала деяний ваших стало ведомо мне…»
— «Иисус, Мария! — поправляет. — Сейчас, спустя долгое время после начала деяний ваших, стало ведомо мне, Деве, что отпали вы от истинной веры и сделались еретиками, сарацинам подобными»…
…И — будто вспышка в лицо, звон в ушах, в голове, во всем естестве. Как незапамятно давно, полжизни назад, при Жаржо. Как давеча, на мосту через эту их Крши-во-клат-нице, где оставили мы Малыша. Но выдержал шлем, и тогда, и тогда, и вот сейчас, ага.
«…Отвергли истинное учение, предавшись позорным и незаконным суевериям; и, исповедуя и распространяя их, нет ни единого гнусного деяния, равно как злодейской гнусности, от которой вы бы воздержались».
…А мечу и рукам не привыкать, они сами все делают, и вот уже отлетает кто-то, валится другой, а третий — это он меня и угостил — замахивается повторно, но клинок быстрее цепового била, и падает наземь длань в сермяжном рукаве, отсеченная по плечо: цеп она так и не выпустила. Ну и держи себе, мертвячина, для мертвяков сейчас ваши шипастые кропила. Они страшнее страшного, когда через стену боевых возов лезть — однако ваши возы мы сейчас обошли! Обошли!!! Конец вам!!! Аааа!!!
«…Вы отрицаете власть Церкви, отвергаете причастие, извращаете символ веры. Вы разрушаете храмы, ломаете и предаете огню изображения святых, что сделаны были для поклонения нам и в память нашим потомкам, также истребляете христиан, что не принимают ваши верования. Где оправдание вашей ярости, глупости вашей и безумству?»
Еще кто-то заносит на меня цеп, промахивается и падает от моего меча. Крики вокруг, звон и грохот вокруг: не все промахиваются. Стеной стоит мужичье, держится стойко, крошит и кропит все кровавым елеем — но умирает, умирает, умирает…
В плен их разрешено не брать. А я так бойцам своего отряда прямо-таки приказал не брать никого. Имперцы могли и возроптать: они в таких делах все малость богемцы, даже кто алеман; но вот нет у меня имперцев, все свои. Сплошь экоршеры, зернышко к зернышку их собирал, по-особому пестовал. Черный отряд. Черный отряд под белыми лилиями.
«…Вы преследуете истинную веру, которую Отец, Сын и Дух основали, возвеличили, утвердили и подтвердили тысячами путей через тысячу чудес — и намереваетесь ее полностью свергнуть, разрушить и истребить. Но, пускай сами вы слепы, не уповайте, что и вокруг все лишены зрения! Независимо от того, уповаете ли вы, что…»
Главнокомандующая мой приказ слышала, однако ж промолчала, никак его не отменив, не смягчив даже. У нас с ней к богемскому мужичью счет поверх всех особый, за одно и то же. За одного и того же. За брата.
Прямо перед нами откуда-то высыпала целая толпа мужичья и с немыслимой сноровкой — да, это они умеют — оборотилась строем. В Черном отряде такая черная шутка есть: «Когда еретик склонит пред тобой колени — моли о пощаде!» Воистину так, только мы, пощады не давая, сами о ней тем паче не молим.
И вот на колено пал первый ряд еретиков, взметывая перед собой эту жуткую дрянь, стреляющие палицы свои, все время забываю, как они зовутся. Второй ряд — цепоносцы, уже занесли на взмах тяжеленные кропила, один удар у них точно будет. А за их спинами, меж плечами, с боков — опять огнестрельщики.
«…что сумеете остаться безнаказанными, или надеетесь на снисхождение Господне — знайте: потому Он и дает вам погрязать в грехе кощунства, что готовит на ваши головы кару руками верных своих. Страшна будет расплата и тяжки муки, кои вы изведаете».
Жарко сверкнуло, грохнуло из рядов — и тяжелее, гулче грохнуло справа, с деревянной башни в три яруса: она нам ох как вредила с самого начала боя, хотя влеклась по полю медленно, не каждый раз поспевая к месту со своими пушками. Сейчас ей тоже не следовало бы поспеть, на то и был расчет, а вот — перезарядили еретики свои орудия.
«…Что до меня, то да станет вам известно: не будь я занята англичанами — давно бы уж пошла на вас. Однако…»
Грохнуло, плюнуло пламенем, ударило свинцом, стрелами, шипастыми билами кропачей — в нас; ударили наши мечи, ударили в строй наши кони грудью и копытами. Это еще помнилось. Потом были мысли простые, краткие, черно-алые. В слова и воспоминания их не облечь.
Время спустя оказалось, что я пеш и даже лежач. Приподнялся. Обнаружилось, что я и жив вдобавок. А вот те, кто подо мной, на мне, вокруг — нет. И только по доспеху или остаткам его можно отличить экоршера от еретика.
«…знайте, что если пребудете в своем прежнем неверии — могу я оставить англичан и повернуть на вас. С тем, чтобы мечом, если не будет иного способа…»
Меч у меня по-прежнему в руке, только измаран кровью по крестовину, затуплен и выщерблен, а близ острия и вовсе обломан. Встаю, опираясь на него, как на клюку.
Отстал я, выходит. А Черный отряд вперед ускакал — весь. Вон белолилейное знамя лежит, с перебитым древком и многажды простреленное, уже не белое вовсе.
Кто-то (Господь, конечно: больше вроде как и некому) сдвинул по небу солнце, только не как для Иисуса Навина, а в другую сторону. Длинные тени лежат, предвечерние.
«…если не будет иного способа, устранить ваши зломерзкие суеверия, исторгнув или ересь из вас, или самую жизнь».
А бой дотлевает. И наша взяла. Да как может быть иначе, ведь с нами — Дева! Вот она, на вершине той башни, и стяг в ее руках — королевские лилии, без пробоин, без крови, всегда береженные Тем, Кто Над Нами.
Забрало поднято, но лица ее с такого расстояния не узнать. Да и не нужно. По воинскому облачению Деву узнают, по знамени…
Человека рядом с ней тоже можно узнать только по облачению — епископскому. И по посоху, на который он тяжело опирается. Стар он уже совсем, пастырь Хряк, его, наверное, на эту башню под руки взнесли — ну да ведь не может он упустить такого: всю свою жизнь шел к тому, чтобы благословить воинство Верных, одолевших последних еретиков в последней из битв… кому он нужен без этого…
А после этого — кому нужен?
«…Но ежели желаете раскаяться и обратиться к свету истины — то отправьте ко мне своих послов, и я научу их, как вам надлежит искупить содеянное. Если же…»
А мы — кому нужны теперь? Провоевавшие две дюжины лет подряд, больше полжизни, и половину этого срока — в чужих краях? Шкуродеры, свежеватели, в крови собственной и чужой, до края мира прорубившиеся, дальше только леса да схизматы с песьими головами…
Все мы легли здесь. Даже те, кто стоят под знаменем.
«…предпочтете закусить удила и противиться шпоре, то ведайте: приду я по ваши головы с силами людскими и небесными, чтобы взыскать…»
…Он, этот, стоял даже не возле передвижной башни, но в самой башне, на первом ярусе. Там сбоку был пролом от ядра, высадившего два щита обшивки, потому я и увидел. Давно, наверное, видел, только не понял: ну, стоит человек и стоит, мало ли кто он, может, один из тех, кто епископу взобраться помогали. Только теперь понял — он в сермяге, от крови черной, и подреберье у него глубоко разрублено, так что стоит он на петлях своих кишок. А в руках у него — стреляющая палица.
Пиксида, вот как это называется у богемцев. Четыре коротеньких, в полторы ладони, стволика, собранные вокруг древка так, что получается словно бы головка тяжеленной булавы. Свинец мечет или отрезки толстых стрел навроде арбалетных. Ну а после четверного выстрела — как палица, да.
И вот он приподнимает свою пиксиду последним живым усилием… вверх ему оружие не направить, да и толку бы разить через перекрытия башни — но еретик ведет ее куда-то перед собой. Что или кто там — мне не видно, часть щитов уцелела. А вот что может быть…