Если парень и услышал его слова, то не подал вида, а просто всучил ему дополнительную плату.
Сам причал успел прогнить насквозь. Ему пришлось прыгать от сваи к свае, а под рассыпающимися досками кофейной мутью плескалась Темза. Здешний вид ее отнюдь не радовал красотой. От пустынных просторов этих болот веяло величием – голубые небеса нависали над горизонтом, словно отчеркнутым карандашной линией, и отражались в зеркальных осколках топких прудков, – однако само величие производило угнетающее впечатление. Вскоре его башмаки промокли насквозь, а зубы начали постукивать от холода. Он поднял воротник и направился к остаткам поселения. Путь между заплесневелыми деревянными колышками изрядно зарос, и дважды ему пришлось сворачивать назад, обходя заполненные водой каналы. «Просто лабиринт какой-то», – подумал он, и вдвойне было неприятно то, что цель маячила прямо перед глазами.
Все здесь напоминало останки грандиозного кораблекрушения: побелевшие балки торчали из земли, скрещиваясь под безумными углами над гниющими, втоптанными в грязь сетями. Сумерки высасывали все остатки света: посеревшими выглядели небеса, травы, даже его руки.
Дерево засохло еще в дни его юности, и оставалось все таким же сухим теперь, после десятилетий ветров и дождей. Он устроился под его голыми ветвями. И начал распаковывать сумку, прижимаясь спиной к холодному, как камень, стволу. Его голос звучал слабо в этой лишенной отзвуков низине.
– В общем, Шэй, я не уверен, что ты хотела бы именно этого.
Сначала он скомкал свои старые рисунки и засунул их в дупло у корней дерева. Эти рисунки сохранили образы юной Шэй, впервые выехавшей из Лондона, с исполненными страстей глазами и всклокоченными волосами. На следующем наброске она спала в шлюпке, крепко, словно чего-то опасаясь, обхватив себя руками. Затем более поздние картинки из Фландрии. Кормление воробья с руки. Или вот такой рисунок: раскинутые навстречу ветру руки и устремленное в небо лицо. Снова и снова, рисунок за рисунком, и наконец он скомкал свой последний набросок. Он не стал разглядывать его, но и не нуждался в этом – это последнее лицо он помнил лучше, чем свое собственное. Встревоженное выражение, возрастные морщинки и, наконец, запоздалые лучики смеха. Мягкая доброта в ней, как он думал, умерла в клетке Кокейна.
Собрав всю скомканную бумагу в кучу, он достал жестяную урну и высыпал сверху пепел, покрыв этим серым снегом вершину погребального костра. В центр он положил маленький череп. Его клюв походил на загнутый нож, и глубокие впадины глаз даже после смерти, казалось, затягивали вас в себя. Он выглядел таким же ущербно выбеленным, как балки Бердленда и нависающие облака.
Еще один день, все, что он просил у нее, каждый день в тот прошедший год. Еще один день: держаться за его руку и смотреть за птицами. И, слава богу, она старалась. В то утро, обнаружив в тростнике на Темзе застрявшее темное тело, он не надеялся, что она переживет тот день, не говоря уже о десятилетиях. Еще один день, умолял он, и она откликнулась, со временем ее силы становились все светлее и спокойнее до дня ее окончательного ухода.
Бумага вспыхнула не сразу. Шипение черных брызг, а затем оранжевые языки взмыли к рисункам. То ли ему показалось, то ли первый скворец прилетел, едва разгорелось пламя? Скомканные бумаги корчились и чернели. Как сверху, так и снизу. Птицы слетались именно так, как она описывала ему. Сначала по одной и парами, а потом все вместе, как нахлынувший ливень.
…птицы огня, птицы воды, сильные птицы…
От этого огня не исходило тепла; только дымные струи, расплываясь, взлетали и разносились по небесам множеством беспечных крыльев.
они взмывают в небо, они ныряют в море, они поют…
Когда-то он мог бы схватить свой альбом и зарисовать такое зрелище, но кому он его покажет теперь? Еще один день обернулся даром, превзошедшим сокровища трюмов всех кораблей во всех городских портах всех стран этого мира. Соединение рук и взглядов понимающих глаз.
птицы огня, птицы дождя, птицы смерти…
Множество крыльев вознесли эти пепельные останки в заповеданный им простор. Теперь они стали частью того живого, пульсирующего существа, что расцвело в небе огромным таинственно искрометным фейерверком и так же быстро растворилось в вышине.
Вознеслись в родные небеса.
Благодарности
Во-первых, в-последних и всегда – спасибо тебе, Анисса.
Благодарю двух любимых мною писательниц, Эвер Дандас и Мариану Энрикес, за то, что любезно согласились прочитать ранние черновики «Призрачного театра». Их заметки помогли сформировать все, что вы только что прочитали, и Шэй не была бы Шэй без их видения.