Пальцы, сжимавшие мою руку, вновь дрогнули. Лица ее я не видел: она лежала, отвернувшись от меня. Все было как в тот жаркий день, когда я, мальчишка, на цыпочках подкрался к ее двери, проверить, крепко ли она спит. Все эти дни, что я сидел возле матери, я пытался вызвать в памяти то лицо с фотографии. Иногда мне казалось, что я отчетливо вижу и блики света, падавшие на шею, и копну темно-каштановых волос — впрочем, откуда я мог знать про цвет волос, если фотография была черно-белой? И тотчас воспоминание блекло, оставляя мне лишь размытые очертания женского лица. Так же смутно мне виделись и Виола, и Стейплфилд — высокий дом, беседка на холме, подружка по имени Розалинда, живописная деревушка — вот все, что хранила память. Да, и еще потайная калитка. И прогулки по лесу, в котором водились барсуки и еще какие-то звери — кролики? зайцы? — и старик, развозивший на тележке… молоко? яйца? Да нет же, было ведь что-то еще!
Но на этом рассказы матери прекратились. Я вспомнил ее, стоявшую в дверях спальни, с растрепанными волосами, вне себя от ярости. Но почему, мама, почему? Почему ты никогда не говорила со мной про Виолу?
— Я любила ее, — донесся до меня голос матери.
У меня по коже пробежали мурашки. Мать лежала все так же, отвернувшись от меня. Я что, говорил вслух? Или это она говорила во сне?
— Ты любила Виолу? — спросил я тихо, не отпуская ее руки.
— Да… она тоже любила меня.
— Тогда почему… почему мы с тобой не говорили о ней?
Тонкие пальцы слегка напряглись.
— Я должна была уберечь тебя.
— Мама, я в порядке; я здесь, с тобой.
Она слабо зашевелилась, медленно повернула ко мне голову. Впрочем, глаза ее были по-прежнему закрыты; выражение лица оставалось спокойным.
— Тогда давай поговорим сейчас, — произнес я после паузы. — Про Виолу… — Но что спросить? В голове было пусто. — Скажи… она всегда жила в Стейплфилде?
По лицу ее пробежала тень. Я выпрямился на стуле и подождал, пока она вновь успокоится.
— Виола сочиняла сказки. Расскажи мне про них.
— Сказки о призраках. Она писала о призраках.
Голос ее ожил. Глаза открылись, уставились на меня, и веки вновь опустились.
Потом она произнесла что-то, из чего я уловил только: «Одна сбылась».
— Ты сказала «сбылась»? Как это? Что ты имеешь в виду?
Ответа не последовало.
— Мама, что сбылось?
Она сжала мои пальцы. Веки ее задрожали, дыхание стало частым. И опять никакого ответа.
— Мама, кто была та женщина на фотографии, которую я нашел? Это была Виола?
Ее глаза вдруг широко распахнулись, и в них я увидел ужас.
— НЕТ! — Это был даже не крик, а дикий вопль. Она вдруг резко вскочила с подушек. Ее невидящий взгляд застыл на моем лице.
— Джерард? Почему ты здесь?
— Мама, ложись… тебе приснился дурной сон…
— Ты не должен здесь быть. Она увидит тебя…
Ее лицо вновь исказила гримаса.
— Мама, проснись!
К ней вернулось сознание. Она откинулась на подушки.
— Джерард.
— Ты спала, мама.
Она лежала молча, тяжело дыша.
— Мама, что ты хотела сказать мне во сне? Что значит «она увидит тебя»?
Она как-то странно посмотрела на меня.
— Откуда ты узнал?
— Ты разговаривала во сне.
— Мне снилось, что ты задаешь вопросы, как раньше, когда ты был маленьким… а что еще я говорила?
— Ты сказала… ты сказала, что та женщина на фотографии была не Виола. Тогда кто она?
Она не ответила. Лицо ее постепенно искажалось ужасом, но уже каким-то другим. Какой бывает, когда до сознания постепенно доходит, что произошло нечто страшное и непоправимое. Скажем, забыли выключить газ, а ребенок остался дома один.
— Джерард, я очень устала. Я хочу, чтобы ты отвел меня в мою комнату. — Она говорила, едва разжимая губы, словно скованная страхом.
— Что, очень больно?
— Да. — Но, казалось, ее мучила вовсе не физическая боль. Мы медленно двинулись по коридору.
— Джерард, — произнесла она, когда я уложил ее в постель, — принеси мне кухонную лесенку.
Я непонимающе уставился на нее.