«Невежественна» — слово, чаще других приходившее мне на ум. Джонатан назвал меня невежественной, а его мать, больше из вежливости, сказала, что это поправимо. У мисс Плам я не считала себя невеждой. Я считалась блестящей ученицей. А сейчас я начала понимать, как же мало я, в сущности, знаю. Клэр разговаривает со мной, как с маленьким ребенком. Как я могла рассчитывать, что он будет принимать всерьез мои мнения, если они были результатом минутного впечатления, а не знания?
Но я смогу стать более образованной, смогу заставить Клэра считаться с моими чувствами и лучше ко мне относиться.
Воспоминание о детях преследовало меня. Я могла заставить себя забыть многое другое — грязную реку, отравленный воздух, заразные болезни. Но те детские лица стояли перед моими глазами, мешая спать.
Эти мысли крутились в моей голове постоянно, даже когда я думала о другом. Еще год назад я не обратила бы внимания на слова Анны, сказанные в случайно услышанном мною разговоре с другой служанкой. Она говорила о своем брате. Я немного научилась понимать местный диалект, и то, что я услышала, побудило меня к расспросам.
— Сколько у тебя братьев и сестер? — поинтересовалась я, когда она вошла в мою комнату.
— Шесть, миледи. — Она чуть-чуть замешкалась с ответом. Я никогда раньше не задавала ей личных вопросов, и она просто удивилась.
— Ты — самая старшая?
— Один из братьев старше.
— Это о нем ты разговаривала только что? — спросила я участливо. — У вас болен не младший брат?
Девушка покраснела.
— Я… я говорила о Дикки. Самом младшем.
— Сколько ему лет?
— Три, миледи.
Три года. Одному из детей на шахтах было три года.
— Что с ним? Что сказал доктор?
Она взглянула на меня так, что у меня щеки загорелись от стыда. Я должна была знать — люди ее класса не вызывают врача, когда больны.
— Мама сказала, что это тиф. В свое время она много ухаживала за больными. Она знает. Но ему не становится лучше.
— Ему нужна хорошая еда. — Я стала вспоминать свою болезнь. — Жирный бульон, мясо и вино… О! У вас же, наверное, не на что… Скажите миссис Эндрюс, чтобы она послала… нет, подождите, лучше попросите ее зайти сюда. Я ей сама скажу.
У нее сделалось такое лицо, как будто она рассердилась. Она молча выбежала из комнаты, и тогда я поняла, что она не сердилась, а с трудом сдерживала слезы и не хотела, чтобы я видела ее плачущей.
До прихода домоправительницы у меня было время подумать. Я довольно робко объяснила, что хочу послать маленькому брату Анны еду и лекарства. Домоправительница была слишком хорошо вышколена, чтобы показать свое отношение, но мне показалось, что я вижу какой-то проблеск в ее глазах, и сказала:
— Миссис Эндрюс, я… я не привыкла управлять хозяйством, и я вынуждена положиться на вас. Это хорошее дело? Его милость не рассердится?
— Его милость будет, без сомнения, доволен. Это будет первое дело христианского милосердия в этом доме с тех пор, как умерла мать его милости, упокой, Господи, ее душу. Потому что… — Она смолкла, глаза ее увлажнились. — Я не думаю критиковать его милость, миледи. Джентльмены не задумываются о таких вещах, я хочу сказать…
— Я понимаю.
— Благодарю вас, миледи. Я прослежу, чтобы ваши распоряжения были исполнены.
Несмотря на ее уверения, я слегка тревожилась по поводу реакции Клэра. Никто не назвал бы его бессердечным, и уж конечно не я, видевшая от него столько доброты. Но его замечания об арендаторах наводили на мысль, что его не волнует их благоденствие.
Я не считала, что миссис Эндрюс должна скрыть все от Клэра, она тоже так не думала. Должно быть, она поговорила с ним сразу по его возвращении в этот вечер, ибо это было первое, о чем он упомянул, увидев меня.
— Итак, вы взялись за добрые дела, — сказал он, улыбаясь.
— Вы не возражаете?
— Почему я должен возражать? Благотворительность — лучшее занятие для леди, но до известного предела.
— Какого предела? Он замялся:
— Есть опасность заразиться. При вашем состоянии здоровья…
— Я не предполагала лично выхаживать больного, — сказала я. — Но вы же знаете, тиф у меня уже был.
— Это не убережет вас от других болезней. Ну, хорошо, хорошо, все это доставит вам удовольствие, надеюсь. Признаюсь, вы так и видитесь мне с корзиночкой, полной лекарств, с лицом, сияющим от сознания собственной добродетели, вы помогаете больным и утешаете несчастных. Прелестная картина!
Конечно, он взывал к моему самолюбию. Когда он описывал прелестную картину, я едва ли уловила добродушное презрение в его голосе.
Как бы там ни было, но мой визит в деревню пришлось отложить. Я не была достаточно безрассудна, чтобы рискнуть выйти в такой дождь. Я вынуждена была занимать себя дома. И в один прекрасный день, когда Клэра не было, я послала за миссис Эндрюс и попросила показать мне дом. Первая удачная попытка отдавать приказания придала мне смелости.
Экскурсия разочаровала меня. Как все школьницы, воспитанные милыми старыми дамами, подобными мисс Плам, верхом романтической прелести я считала старинные развалины. Красивые комнаты, обставленные современной мебелью, не вызывали у меня интереса. Я грезила о замшелых потайных часовнях, разрушенных колоннах, увитых плющом, рыцарских доспехах и подземной темнице — лучше двух. Когда мы осмотрели комнаты первого этажа и спальни для гостей, я с невинным видом сказала своей провожатой:
— Я думала, что дом очень стар.
— Так и есть, миледи. Центральная часть дома была построена в пятнадцатом веке. Это крыло современное — ему меньше ста лет. Второе крыло даже древнее, чем центральная часть, боюсь, оно в слишком скверном состоянии, чтобы его осматривать. Дедушка его милости запер его как необитаемое. Одно из желаний его милости — восстановить его, но работы еще не начаты.
— Ну, в таком случае центральная часть. Ее можно видеть?
Миссис Эндрюс посмотрела на меня с сомнением:
— Там сплошные сквозняки и холодно, миледи. Ваше здоровье…
— Я сильнее, чем кажусь, — парировала я.
Меня начинали раздражать постоянные ссылки на мое здоровье. Мой тон был резок, и миссис Эндрюс поспешила заверить:
— Как скажете, миледи.
Мы с трудом пробрались в центральную часть дома, но увиденное полностью искупило все неудобства. Там действительно сильно сквозило и было холодно, но там была именно та глухая старина, о которой я мечтала. Я глубоко вздохнула от восхищения, когда мы оказались в конце комнаты, которую миссис Эндрюс назвала Большой галереей. Это была длинная зала с высокими потолками и окнами, до которых было не дотянуться. Она была обшита панелями. Грубо обработанное дерево потемнело от времени. По стенам висели фамильные портреты Клэров.
Если до сих пор миссис Эндрюс не проявляла энтузиазма, то здесь она была в родной стихии. Она знала историю дома лучше самого хозяина и могла рассказать о каждом портрете. Было жутковато смотреть, как нарисованные лица возникают из мрака, когда старая леди освещала их одно за другим.
Один из самых непривлекательных портретов изображал первого барона Клэра. Мне он совсем не понравился. Его довольно странное лицо казалось грубой карикатурой на тонкие черты Клэра. Старый головорез — по мнению миссис Эндрюс, его дела были под стать его внешности — был изображен в латах, в которые он был одет в битве при Босворте, где и заслужил титул барона. Нетрудно было догадаться, что он был на стороне победителей, и я, припомнив один из коротких уроков истории мисс Плам, сделала лестное замечание, показавшееся мне уместным:
— Значит, он сражался за короля Генриха VII, против узурпатора. Как мы, девочки, сокрушались о его маленьких племянниках, которых Ричард III задушил в Тауэре!
Миссис Эндрюс с изумленным видом открыла рот, собираясь что-то сказать. Закрыла его, а потом все же решилась заговорить:
— В этих местах о нем рассказывают по-другому, миледи.
— О ком?
— О короле Ричарде. Он правил на севере много лет, и эти дикие йоркширцы говорят о нем, как будто он умер только вчера! Говорят, он был убит, так записано в летописи Йорка: «Наш добрый король Ричард, убитый, к великой скорби всего города». Поверите ли вы, миледи, что в деревне есть люди, которые до сих пор плюются при упоминании Тюдоров и зовут короля Генриха «этот пришелец из Уэльса»? Для предков его милости было непросто утвердиться в этих краях, его не признавали соседи, считавшие, что он предал истинного короля. В их глазах Тюдоры были узурпаторами.