На перекрестке одинокий немец в начищенных как на парад каске и сапогах помахивал жезлом регулировщика.
Георгий шел по бывшей Советской, а ныне Гауптштрассе без интереса подмечая следы пришедшей в город культуры новых господ. Он вспомнил, что во время первой немецкой оккупации, если верить Мицкевичу, эта улица тоже именовалась Гауптштрассе. Благодаря тем событиям минчане, как им казалось, неплохо знали, чего ждать от немцев. От других немцев - с задорными усами в опереточных «пикельхельмах».
Вывески на немецком, свастики, плакаты, портреты нового «освободителя» с кисточкой под носом и плотоядным взглядом. Здание кинотеатра украшали красочные афиши немецких кинокартин: «Хабанера» и «Дядюшка Крюгер».
Немцы жили уверенно, даже на широкую ногу. Немногочисленные магазины, закусочные и увеселительные заведения встречали их, как желанных гостей. Они покупали за бесценок все, на что падал их взгляд, с величавым достоинством белых людей подставляли свои сапоги чистильщиками обуви, беззаботно болтая между собой, вели по улицам обреченного на смерть «партизана», зарвавшегося спекулянта или просто попавшего под раздачу несчастливца.
Хотя Георгию не довелось увидеть повешенных, три раза ему попадались валявшиеся на тротуарах, словно забытые вещи трупы. Двое лежали с дырами в спине, запачкав кровью стену дома. Один - серый и тощий как скелет очевидно умер сам.
На пути к Троицкому предместью Георгий ненадолго остановился, чтобы окинуть взглядом массивное здание Дома Правительства, построенное в начале тридцатых. Дом был цел и невредим, если не считать побитых кое-где окон и следов пожара. От памятника Ленину остался лишь постамент с обрубками ног.
Напротив здания стоял черный кабриолет, а чуть поодаль рослый офицер в новенькой форме с нашивкой за ранение фотографировался в обнимку с молодой особой. Женщина была красивая, стройная, в светлом летнем платье с белокурыми вьющимися волосами, уложенными точь-в-точь как у американских киноактрис.
«Будь сейчас солнце, наверняка бы темные очки напялила!» - подумал Георгий.
Он зашел в старый город. Миновал свору одетых в серое юнцов с красно-белыми повязками на плечах и, стараясь не заглядываться на номера домов, свернул в крохотное подобие двора.
Трехэтажный белый домишко с облупившимися стенами. Разбитая брусчатка, наваленный в кучу хлам там, где раньше очевидно цвел палисадник. Ветер колышет прибитую к забору листовку.
«Здесь...»
Он зашел в едва державшуюся на петлях деревянную дверь, спустился по пыльным бугристым ступеням в забытую богом темницу. Навстречу из мрака вынырнула женщина с ввалившимися заплаканными глазами и дрожащим ртом - должно быть, одна из его посетительниц.
Жилище агента представляло собой небольшой закуток с одним-единственным полуподвальным окошком. Из мебели только кровать, книжный и платяной шкафы самого жалкого вида и низенький столик с огарком свечи в блюдце и незаконченной рукописью (если можно назвать рукописью ворох исписанных газет и листовок).
Хозяин комнаты неспеша придвинул к глазам запыленные очки, вопросительно взглянул на Георгия.
- Чем обязан?
Это был очень худой, даже для Минска, человек лет пятидесяти с осунувшимся, заросшим полуседой щетиной лицом, тяжелыми веками и острым как у покойника носом. Его подслеповатые глаза смотрели скорбно, но при том с какой-то равнодушной отстраненностью, словно этому человеку было уже на многое наплевать.
- Я по объявлению. Зубную боль заговором лечите? - произнес Георгий фразу-пароль.
- Зубы заговариваю только за рейхсмарки.
Дом агента - худшее место для встречи, будь он обычным человеком, которого можно вычислить. Однако хозяин подвальчика имел особые причины для спокойствия, о которых знали стоящие над ним.
- Вы были знакомы с Людвигом Моргенштерном?
Георгий пожал плечами.
- Очень давно.
- А теперь вам предстоит оборвать его жизнь.
- Рад этому. Мы с ним не очень-то дружили.
По лицу собеседника пробежала тень улыбки.
- Извините мой праздный интерес.
Георгий почувствовал, что перед ним представитель той самой давно изничтоженной, растертой в пыль, но все никак не желающей умирать на зло своему веку интеллигенции. На душе стало как-то по-особенному тоскливо.