— Я вижу, что владелец здешнего трактира не только гостеприимный хозяин, но и мудрый человек, — одобрительно заметил, неслышно подошедший к ним сзади, тощий, как святые мощи, монах. На его бледном, аскетическом лице сияла такая непритворно радушная улыбка, словно святой брат неожиданно встретил давнего знакомца, коего считал погибшим или сгинувшим без вести.
Иезуит, громко прокашлялся и слегка поклонился всем сразу.
— Слава Иисусу Христу, братья мои! Не стоит ссориться… Господь завещал нам прощать своих обидчиков. Так последуем же его примеру…
— Подставить вторую щеку? — буркнул Болеслав и поперхнулся под острым взглядом монаха.
— Позвольте же и мне, смиренному слуге Господа нашего, присоединится ко всем тем словам искреннего покаяния, которые уже были произнесены раньше сими достойными мужами, — негромко и неторопливо продолжил иезуит. — А так же, включите все нанесенные вам убытки в наш счет, и ни о чем больше не беспокойтесь — мы еще сегодня поплывем дальше.
Монах еще раз обозначил поклон, и непререкаемым тоном произнес:
— Pane rotmistrz! Wachmistrz! Idżсiе za mna!
С этими словами он небрежно кивнул своим подчиненным и неспешно зашагал в сторону шинка.
Вахмистр что-то неразборчиво проворчал, но на вопросительный взгляд Тараса ответил лишь коротким насмешливым кивком. А когда парень, попытался заступить ему дорогу, сноровисто увернулся, подмигнул и тихо промолвил, без малейшего акцента:
— В другой раз, друг… В другой раз… — и пока Куница растерянно хлопал глазами, поспешил следом за своим командиром.
Ребекка открыла, было, рот, желая что-то сказать, но в это время между ними опять вклинился корчмарь.
— Ущипните меня, пан Куница! — изумленно прошептал он. — Латинянин поклонился схизматику, жиду и девице… Воистину чудны твои дела Господи… Никак, конец света близится…
— А вахмистр не хотел меня убивать… — задумчиво произнес Тарас. — Я только теперь это понял. Он все это время вес своего тела на опорной ноге держал. Поэтому, каждая его атака так запаздывала… Странно? Но, тогда зачем и кому был нужен весь этот спектакль?
— Я должна тебе… — неуверенно заговорила Ребекка, но отец не дал девушке договорить.
— И чего это мы здесь торчим? Сегодня разве, опять праздничный день? — заворчал Ицхак. — Что, ни у кого, больше никаких дел нет? Конечно, вы же с прошлой ночи не виделись. Соскучились, да? Ну, ничего, еще успеете вспомнить: куда сорочку подевали. Ривка, не шлепай губами, а вытри сопли и беги к матери! Пусть берет тетю Соню и идет к Куницам, обряжать в последний путь бабушку Аглаю. Да скажи Циле: чтоб женщины не стеснялись нашего горя и рыдали погромче. Каждая их слезинка уже щедро оплачена… — и прибавил, обращаясь к парню: — А тебе, сынок, еще надо людей нанять — могилу на погосте вырыть! — и как бы устыдившись столь панибратского обращения, поспешно прибавил, одергивая на нем кушак.
— Возможно, вы будете смеяться, господин казак, но что-то мне подсказывает: что наша спокойная жизнь закончилась. Вы уж поверьте старому еврею… Я точно знаю: когда так чешется спина и… та часть тела, которую Господь прилепил к туловищу гораздо ниже — ждите, что обязательно сыщется и тот, кто с огромным удовольствием вам их почешет. И благодарите Создателя, если при этом обойдется одними лишь батогами…
Глава четвертая
Снаружи очень скромная, даже невзрачная, из-за потемневших от дождей и талого снега стен и кровельного теса, сельская церквушка, высвяченная именем архистратига Михаила, богатством внутреннего убранства ни в чем не уступала даже городским храмам. В былые времена купцы, щедро оставлявшие деньги в шинке "У старого Шмуля", не забывали задобрить и своих небесных покровителей. Особенно, когда рассчитывали заполучить хороший куш. И уж тем более — когда искренне возносили молитвы Творцу за то, что сумели избежать, или пережить смертельные опасности, непременно поджидающие путника в чужом краю. Ну, а изумительной работы серебряный оклад чудотворной иконы Божьей Матери, подаренный московским купцом Афанасием, в благодарность за свое чудесное излечение от индийской лихорадки, здешней травницей Любавой Березиной, прабабушкой Тараса Куницы и матерью Аглаи Лукиничны, занял бы достойное место даже в иконостасе киевской Лавры.
С добродушной улыбкой на лице, в ореоле запаха свежеструганных досок и щепотки воскуренного ладана, Аглая Лукинична совершенно не походила на покойницу. Казалось: прилегла усталая женщина вздремнуть на часок и вот-вот проснется. Сама удивляясь, что оказалась в гробу… А пока никакие волнения и печали не тревожат ее сновидения, преисполненные тихой отрадой и светом.
Справив заупокойный молебен, отец Василий отослал домой, умаявшегося за день и буквально засыпающего на ногах, Тараса, потом — благочинно и терпеливо выпроводил из церкви стайку сердобольных старух, всегда готовых, с тихой и тщательно скрываемой радостью, оплакать еще одну почившую в Боге подругу, которую лично им удалось пережить. И только после этого плотно запер изнутри дверь храма.
Вечерело. Солнце укладывалось на отдых, и нутро церковки утонуло в плотном полумраке, лишь слегка расступающемся перед негасимыми лампадками у ликов Иисуса Христа и Божьей Матери.
Отец Василий задумчиво посмотрел на две дюжины толстых восковых свечей, поднесенных в дар храму, неожиданно расщедрившимся иудеем. Уж чем там ему пригрозил, или — что пообещал молодой Куница, неведомо, но Ицхак и ключ от церкви вернул и, вот — по нынешним-то меркам — целое богатство священнику вручил собственноручно.
Ничего толком не поняв из сумбурного и маловразумительного объяснения корчмаря, изъяснявшегося пространной скороговоркой, изобилующей утомительными подробностями из жизни почти всей Михайловки, отец Василий все ж принял от него этот неожиданный дар. Поскольку, витиеватая просьба Ицхака, в общем-то, сводилась к одному: обязательно зажечь их при всенощном бдении у тела усопшей. Поэтому священник не стал утруждать себя лишними рассуждениями: отчего вдруг прижимистый жид проявил такую неслыханную щедрость? Мало ли за что тот мог числить себя в должниках у знаменитой на всю округу ведуньи и травницы? Или — решил угодить будущему зятю? Разве ж угадаешь: какую именно прибыль получил продувной хитрец с, казалось бы, вполне бескорыстного деяния?
Ну, а что до самой ведуньи, то так как православие осуждает практику знахарства, полагая духовное здоровье важнее телесного, жизнь Аглаи Лукиничны, по церковным канонам, считалась далеко не безгрешной. И хоть приносимая старухой польза, была вполне очевидной, душа ее считалась отданной во власть дьяволу. Искренне желая хоть чем-то помочь покойнице, при жизни сделавшей людям столько добра, отец Василий решил еще раз, дополнительно помолиться за усопшую рабу божью Аглаю. Пытаясь своей открытой молитвой облегчить бремя ее заблудшей души. Или, если тяжесть содеянных ведуньей грехов слишком уж тяжела и непростительна — то хотя бы уменьшить срок искупительных мук и страданий….
Учитывая огромное количество дармовых свечей, священник неспешно расставил их почти у каждой иконы, три — самые толстые возле покойницы, да еще оставил пяток помельче, для канделябра, освещающего крылос*. Мол, при ярком свете, будет сподручнее читать псалмы. За столь здравым рассуждением тщательно пряча от самого себя неосознанную тревогу, неприятной занозой засевшую в сердце, еще с той первой минуты, когда священник узнал о кончине травницы. И хоть никому не дано знать день своей смерти, почему-то отец Василий был убежден, что старая ведунья не случайно умерла именно в ночь накануне праздника Ивана Купалы. Нет — совсем неспроста…
Близилась полночь, и если отец Василий не ошибался в своих предчувствиях, то всё должно было произойти именно сейчас.
Не успел священник до конца додумать эту мысль, как резкий порыв ветра, возник совершенно ниоткуда и мгновенно пронесся по запертой церкви, гася все свечи, кроме той, которую вложили в руки покойницы. А в следующий миг Аглая Лукинична открыла глаза.
Брызнув себе в лицо свяченой водой, отец Василий ошеломленно потряс головой и истово перекрестился. Потом, поднял дрожащей рукой все еще курившееся кадило и судорожно махнул им по направлению к усопшей. Но на ожившую старуху все его действия не произвели никакого впечатления. Наоборот — неугомонная покойница поудобнее уселась в собственном гробу и внятно спросила: