— Не знаю. Что-то около двенадцати, кажется.
Оправлен камень был очень просто — двойная полоска тёмного золота и больше ничего. Василий Васильевич смекнул, что две полоски придуманы неспроста, на одной такой камень просто не удержался бы.
— Оно очень старое, — сказала Кристина. — Прямо очень!.. Сейчас все говорят — фамильные драгоценности, фамильные драгоценности! Раз от бабушки досталось, значит, фамильное. Этот изумруд бабушка получила от прабабушки, а та от её бабушки и так далее. Верните мне его, пожалуйста.
Меркурьев отдал ей кольцо. Она водрузила его на палец и полюбовалась немного.
— И что? — спросила Софья. — Бабушке от прабабушки, а дальше?
— Дальше мы не знаем, — ответила Кристина. — Мы не разбирались.
— Почему?!
— Нельзя, — сказала студентка. — Запрещено.
— Кем?!
Крис пожала плечами и сказала, что, пожалуй, пойдёт спать. У неё есть книжка «Старый Кёнигсберг», она за неё еще не принималась, а ей к диплому нужно готовиться.
Василий Васильевич проводил её до чугунной лестницы.
— Где здесь свет зажигается, не знаете?
— Знаю, с той стороны. Там такая медная пупочка, потяните ее вверх.
Василий Васильевич нашарил «пупочку» и потянул. В вышине затеплилась слабая люстра.
Кофейная чашка и книга «Философия Канта» по-прежнему были на столе. Только «Философия» лежала страницами вниз.
Меркурьев вздохнул, подошёл и посмотрел. Книга была открыта на пятьдесят седьмой странице.
«Философ не испытал в жизни ни сильных радостей, ни сильных страданий, которые приносят с собой страсти. Его внутренняя жизнь всегда находилась в состоянии равновесия. Кант представлял образец мудреца, и таким же он будет в глазах грядущих поколений, вознесённый на эту высоту своими заслугами в области философии и чистотой своей жизни».
— Кто здесь читает Канта, не знаете, Кристина?
Студентка пожала плечами. Она стояла на лестнице, облокотившись о чугунные перила.
— Зовите меня Крис, — предложила она. — А лучше Мышь.
— Мышь, — задумчиво проговорил Василий Васильевич, — прекрасное имя для девушки. Крис — Крыс — Мышь, правильно я понимаю последовательность?
— Правильно! — отозвалась новоявленная Мышь. — А я вас буду звать Васей.
— Логично.
— Моё имя мне совсем не нравится, — продолжала Мышь. — Когда я родилась, в моде были Кристины, Анжелы, Камиллы, Перпетуи.
— Не знаю ни одной Перпетуи.
— Лучше б я была Перпетуей.
— И всё же кто читает эту книгу?
— Никто, — заявила Мышь. — Она лежит здесь просто так, для красоты. В окрестностях Кёнигсберга обязательно должно быть нечто, связанное с Кантом! Спокойной ночи!
И большими прыжками Крис-Мышь понеслась вверх. Лестница одобрительно загудела.
Василий Васильевич закрыл книгу, вернул её на стол и отправился к себе.
Из столовой тянуло сигаретным дымом и доносились гогот и голоса:
— Слышь, Санёк, а он мне и говорит, значит, чтоб я отваливал, а я ему на это: чё ты быкуешь, блин!.. Ты кто есть такой! А я ему — ты с кем базаришь, мелюзга неумытая, когда я есть правая рука самого Санька Морозова, Алексан Фёдорыча, дорогого нашего!
— А он чё тебе на это?
— Погоди, давай накатим за дружбу! За тебя, Санёк! Где бы мы были, если бы не ты и не умище твой!
Василий Васильевич миновал столовую, поднялся на второй этаж, закрыл за собой дверь на лестницу. В коридоре было тихо и темно. Он вошёл в свою комнату и с удовольствием потянулся.
Здесь не было слышно ничего, кроме шума моря и шелеста листьев.
Не зажигая света, он стянул одежду, пошвырял как попало и бухнулся в прохладную постель. Тотчас в голове всё сдвинулось и поплыло: шумные бухарцы, ковровые тюки, дорога, дом с черепичной крышей, вещунья в разноцветных шелках, перстень со странным горящим камнем, готическое окно, трепет свечи, громыхание стола, «Ой, мороз, мороз», который слёзно выводили свины.
До чего хорошо, успел ещё подумать Василий Васильевич, и уснул.
Он добежал до конца «променада» — вдоль пляжа под откосом была проложена деревянная широкая дорожка на сваях, — и не встретил ни одного человека. Море плескалось в двух шагах, тихое, ласковое, совсем не такое, как вчера, и солнце казалось почти летним. «Променад» заканчивался лестницей на косогор. Меркурьев, тяжело дыша, оценил лестницу и понял, что ему её не одолеть.
— Слаб стал, — сказал он себе и откашлялся.
Ещё в Бухаре решено было бегать каждый день, не слишком много, десяточку, а если десяточку сразу тяжело, начать километров с семи. Хитроумные часы, считавшие маршрут, показывали, что пробежал он всего пять, но сил не осталось.