Вторым обнаруженным им фактом было то, что Владилен Серафимович Барсуков имеет любовницу.
Установить это оказалось не слишком трудным. Щелкунчик видел, что каждый день, сразу после работы, генеральный директор выезжает с комбината и направляется не домой, а в совершенно другом направлении. Путь его лежал в новый городской массив, недавно построенный и белеющий пятиэтажными домами улучшенной планировки.
Там происходила прежняя история. Охранник бежал в подъезд, осматривал там все, потом Барсуков выходил из машины и, страхуемый еще двумя охранниками, шел в дом.
Выходил он оттуда часа через три-четыре, когда уже начинало темнеть, и уж только тогда ехал домой.
Сначала Щелкунчик не знал, что это за дом и что делает внутри гражданин Барсуков. Можно ведь было предположить самые разные вещи… Мало ли, вдруг у него там живет друг? Или старенькая мама? Или дети, которых он навещает со столь завидной регулярностью…
На следующий день Щелкунчик не побрился, чтобы щетина бросалась в глаза, прополоскал рот водкой и направился к тому самому дому. Там он развалился на скамеечке у парадного и стал с невыразимым внутренним отвращением мусолить в руках смятую папиросу «Беломор»… От одного запаха этой дряни его переворачивало, но нужно было «выдерживать образ»… На этот раз его амплуа было иным, чем обычно теперь. Сейчас Щелкунчик изображал то ли бича, то ли бомжа, то ли подгулявшего рабочего…
Уже через час от вышедшего погреться на солнышко старика Щелкунчик узнал все, что хотел.
— Вчера мимо этого дома проходил, — доверительно сообщил Щелкунчик, обращаясь к старику. — Так тут аж две машины стояли… Да такие машины красивые, дай бог… Кто это у вас тут живет?
— Он не живет, — ответил дед, поглядывая на «беломорину» в руке Щелкунчика. — Это не жилец… Это — сам знаешь кто… Генеральный наш директор, Барсуков. Ты что, его машин не знаешь?
— Да я приехал только недавно, — словоохотливо объяснил Щелкунчик, протягивая старику вожделенную им папиросу. — А что он тут делает у вас? — спросил Щелкунчик. — Родственники у него тут, да?
Старик криво усмехнулся, показав желтые зубы и нечистый язык. Глаза у него были мутные, как у советских дешевых кукол, и с какими-то бельмами.
— Родственники, — сказал он и закашлялся. — Тут у него маруха живет, понимать надо… Он в шестнадцатую квартиру девку поселил и ездит к ней кажинный день, как на работу. Без выходных ездит. — Старик сплюнул на песок под ногами и вдавил плевок сучковатой палкой, которую держал в руках. — Он мне почти ровесник, — добавил вдруг старик завистливо. — Мы с товарищем Барсуковым Владиленом Серафимовичем вместе на этот завод пришли. Только он — главным инженером, а я — работягой… Двадцать лет назад это было. Мне-то скоро шестьдесят, а ему — пятьдесят с лишком… Я ж говорю, почти ровесники мы с ним.
Старик выглядел так, что ему можно было дать все семьдесят пять, и Щелкунчик удивился.
— Так ты, дед, еще не на пенсии, получается? — уточнил он.
Старик опять закашлялся и ответил:
— Я инвалид второй группы… Постой-ка у плавильного стана по восемь часов много лет, что с тобой станет? Оттого я уже старик совсем стал, помирать пора, а Владилен Серафимович себе девок молоденьких заводит. Седина в бороду, бес в ребро…
Выяснилось, что пассия генерального директора живет в шестнадцатой квартире на четвертом этаже, что зовут ее Лена и что она, по выражению старика, «обходительная и чистенькая»…
— А чем занимается она? — спросил Щелкунчик на всякий случай. — Секретаршей, наверное, у него работает? Такие бляди завсегда секретаршами устраиваются… — Он изо всех сил старался подражать простонародному разговору, и это у него пока что получалось, старик ничего необычного не замечал.
— Нет, — сказал он. — Никем она не работает. Дома сидит на всем готовом. Он ее снабжает. На содержание взял, — добавил старик важно, видимо, повторяя фразу, услышанную им в каком-нибудь телесериале «из благородной жизни».
Впрочем, старик отзывался о любовнице генерального неплохо, без злобы. Ведь обычно простой народ с такой злостью относится к подобным женщинам легкого поведения потому, что они для него недоступны. Работяги как бы понимают, что весь этот праздник жизни — не для них, отсюда и ярость, прикрываемая только маской как бы добропорядочности и благочестия.
«Мы люди простые, — сурово говорит такой вот моралист. — Мы на заводе работаем до седьмого пота, живем трудной, но чистой жизнью. А всякие эти там красотки да проститутки, да прочие любовницы-секретарши — это блуд, низко. Мы выше этого, мы — порядочные, не то что те…»