На сцене какие-то хулиганы двух полов, татуированные и увешанные в носу и в пупках бирюльками и фенечками, декламировали, рискуя отъемом баллов, рифмованные отчеты своим «Дружкам».
– Ты ведрило, я совок, сунул мордочку в песок.
Мимо прется колобок, морщит глазки и лобок.
Впереди овраг глубок, тут завалишься на бок.
Круглый, носик спрячь в песок:
Нет овражка – прыг да скок.
– Ну а ты? – нагло вперившись, спросил я. – Ты откуда взялась? Тебе который годик пошел?
– Двадцать шестой, – и, покраснев, поперхнулась. – Двадцать седьмой.
Коктейль стал разливаться и во мне. Аутоимунные и стероидные ингибиторы, природные и привнесенные фармакопеей осложнения взяли мою голову в мохнатые лапы земного эскулапа и стали ее дергать влево и вправо. Пришлось проглотить слизистый комок ненавидимого мной бычьего продукта. Девица довольно связно рассказала, что живет в бывшей келье Училища еще с дюжиной таких же особей.
– Но они крупнее, – уточнила пленница Св. Евгения. – Зато я преподаю младшим девочкам, – похвасталась особа. – Тактику бисероплетения и прическостроя. А то они совсем, совсем, – замахала ладошками чуть пьянеющая… Тоня. – Совсем выпадут из гнезд… не высодят… выседят яиц. Славные прозрачные девочки… просто жалость съедает.
– А у тебя мать кто?
– ?
– Ну, какого класса?
– Не знаю, – неуверенно заявила моя новая знакомая. – Кажется, олигафренд. Разве это важно?
«Ну вот, – отчеркнул я. – Аким бьет в десять».
– Но, знаете, Петр… мы мало. Она сдала меня в сад училища рано, я не помню. Еще не было конки, трамваи, чудесное явление, весело бегали и звенели по весне, а не ржали, как сейчас. И эти коняшки, часто не поенные, как они тянут? Воды, ведь… не избыток. В самый раз, – испуганно оглянулась она, но все же коктейль и в ее глаза налил тумана.
– А отец твой какого класса? Хотя это и вправду чепуха.
– Не знаю, – перешла на шепот собутыльница. – Я безотцовщина. Он очень хороший, он лучший. Я его никогда не видела, но один раз… один… Прислал мне на выпускной в Училище… через маму, которая тоже, тоже пришла. Подарок. Чудесный подарок – изумительного крошечного мишу… мишку барби… Тэдди с погремушкой. Я храню, очень храню.
– А кройку с шитьем ты в училище не ведешь?
– Никогда, – решительным жестом отстранилась особа. – Не понимаю в крое, в этом я совсем глупа.
«Да-с, – мелькнуло во мне. – А она миленькая… когда выпьет».
– И чем ты кроме… в Училище?
– Люблю ночь, – опять склонились ко мне перепутанные серые пряди волос девчушки. – Но только с луной во все окно. Тогда сажусь на подоконник и тихо, не вслух, читаю рифмованные слова. Испуг – друг… север да клевер, найдет перемет – поймет и уймет. Всякое. Ну, для девушек важное.
– А под полной луной по подоконнику не фланируешь? Ну, там, на прогулку.
– Бывает, – печально созналась Тоня. – Иногда гуляю. Но далеко не хожу, только в пределах окна. Ночной мир широкий, путаный, заводит в дебри или выносит по ручейку в тишину. Ведь сами знаете, так и заблудишься. Луна, – кивнула Антоннна, – это совсем немногое, что еще есть из природных лекарств у не вполне здоровых людей. Ее круглизна сильнее таблеток, а ее взгляд – даже ярче того… того… ну как из Ваших глаз.
Я крякнул и на последнее со своего ПУКа заказал еще пару коктейлей. Дух зеленого многоголового змия завитал над столом, подмигивая нам по-официантски.
– Я уже пьяна, – умоляюще, глядя на склянки счастливыми глазами, пробормотала девчушка.
Тут на меня набросился пьяный угар, гусарское глупое благородство ухажера разрывало меня, как шашка голову шампанского. Со сценки крикнули:
– Кто еще сегодня читает свой рифмованный отчет о протекании его болезни?
Я опрокинул табурет и нетвердо стал пробираться к сценке, оставив свою соседку в некотором ужасе. Там я уперся ногами в дощатый дырчатый пол, из под которого сквозил запах выдержанной коллекционной мочи, и медленно прокричал в плывущий передо мной зальчик:
– Вонючий хлев. Сижу как лев
Среди тоски свинячей.
Бедлам презрев, ищу напев
Моей луне висячей.