И вот уже кровь брызнула из груди барона Майгеля, заливая рубашку и жилет: «Коровьев подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу Воланду. Безжизненное тело барона в это время уже было на полу. — Я пью ваше здоровье, господа, — негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами. Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой на бедре». Если чёрную хламиду заменить на китель «вождя народов», ничего, по сути, не изменится.
Мысленно поблагодарив Булгакова и блогера за подсказку, Глеб набрал номер второго режиссёра. Та сразу с ахами и охами:
— Глеб Васильевич, как ваше здоровье?
— Прекрасно, лучше не бывает! А теперь, Нина Павловна, возьмите лист бумаги и карандаш. Пишите: китель наподобие того, что носил Иосиф Сталин, затем пять комплектов формы, которую носили высшие чины Красной армии в конце тридцатых годов, и столько же тюремных роб. Чтоб завтра утром всё было в костюмерной.
— Боюсь, что так быстро не найдём.
— Наверняка, на Мосфильме это есть.
— Так они и пальцем не шевельнут без команды сверху.
— Ладно, я вам позже перезвоню.
Тут же связался с Водопоевым, тот вошёл в положение и обещал всё устроить. После того, как отчитался о проделанной работе, Глеб снова позвонил Нине Павловне:
— Всё, я договорился.
А она никак не успокоится, опять вопросы задаёт:
— Позвольте спросить, для чего всё это?
— Китель предназначен для Воланда, а военная форма и тюремные робы — для актёров, исполняющих роли барона Майгеля, графа Роберта, императора Рудольфа, господина Жака и Гая Кесаря Калигулы. Остальные пусть останутся во фраках, ну а дамы, как и у Булгакова, пусть будут почти голые.
Глава 3. Дело принципа
Среди ночи Глеба разбудил какой-то странный звук, то ли мышь скребётся, то ли тараканы снова завелись. Наконец, сообразил, что хотят его разбудить, но громко закричать, растормошить или кастрюлю на пол уронить почему-то не решаются. «Кто бы это мог быть?»
Когда Глеб открыл глаза, увиденному ничуть не удивился, словно бы предстояло продолжить разговор, который начал ещё накануне вечером, когда мысленно пытался убедить себя в том, что нашёл единственно верное решение.
Булгаков сидел на стуле, всё в том же пальто, даже шляпу не снял, будто зашёл только на минутку, чтобы о здоровье справиться. Сразу же последовал вопрос:
— Как ты догадался?
— Да вот один писатель, из непризнанных, помог.
— Передай ему: я в восхищении! Сколько времени прошло, литературоведы чешут репу, а никому и в голову это не пришло. Я тут имел возможность прочитать рукопись одного графомана, называется «Тайнопись Булгакова». Ты только посмотри, какую ахинею написал, пытаясь угадать прототипов персонажей повести «Собачье сердце»: кухарка Дарья Петровна Иванова — это не кто иной, как Дзержинский, машинистка Зинаида Бунина — это Зиновьев-Апфельбаум, а чучело совы со стеклянными глазами изображает Крупскую… Это же до того мозги у писаки набекрень, что только диву даёшься! — Булгаков криво усмехнулся, демонстрируя своё отношение к окололитературной братии, и снова посерьёзнел: — А что касается признания, так это не всегда от читателей зависит. Вот и меня провозгласили гением только после смерти. Так уж устроена была наша власть, да и у вас наверняка не лучше.
— Жить можно, хотя, как и у каждого интеллектуала, есть вопросы к властям предержащим.
— Ну как без этого?.. А не боишься?
— Так у нас мораторий на смертную казнь. Хотя от тюрьмы, да от сумы…
— Да, все под богом ходим. Я вот что ещё хочу тебе сказать. Ты не удивляйся, если опять увидишь мой силуэт ещё в какой-то мизансцене. Это значит, что-то делаешь не так. Хорошо, если сам найдёшь ошибку, а если нет? Вот я приду ночью и подскажу, для хорошего писателя мне ничего не жалко.
— Куда же мне до вас?
— Не прибедняйся! Сколько раз пытались экранизировать мой роман, и только ты на правильном пути.
— Так ведь не без вашей помощи.
— Всё потому, что верю: у тебя получится!
На следующий день Глеб взялся за работу, ощущая небывалый прилив сил. Это было очень кстати, поскольку и оператор, и продюсер встретили нововведения в штыки. Особенно усердствовал Несвятский: