— Па-ашел во-о-о-он!!! — побагровев всеми прыщами, страшно заорал Абдулла.
— Дулик, ты чего? Ты же сам просил меня зайти в это время…
На звук голоса Бесноватый повернулся к двери, и его взору представился тенор Драчулос, в недоумении и испуге остановившийся на пороге.
— Стакакки!.. Ой, друг мой, извини!.. — Увидев, наконец, вполне реальный персонаж, Абдулла почувствовал огромное облегчение и радость. — Это я не на тебя… Тут… это… таракан такой огромный сидел… — (дирижер покосился на стол: кот исчез). — А я, знаешь, просто одного их вида не выношу… Да ты заходи!
— А я-то думаю… Не бережешь ты себя! — обеспокоенно заговорил Драчулос, затворяя за собой дверь. — Ты так много работаешь, Дулик: нервничаешь очень — хотя, честно признаться, я и сам тварей этих терпеть не могу! — Драчулос присел возле стола.
— Ну, как репетиции идут? — поинтересовался Абдулла.
— Хорошо; знаешь — мне нравится!.. — воодушевленно сообщил Стакакки. — Я уже даже волноваться перестал: что-то мне вот внутри подсказывает — получится вещь!.. Ха… — уже другим тоном заговорил Драчулос, — а кто это тут у тебя водку стаканами глушил? — И Абдулла увидел, как тенор принюхивается к стоявшему на столе стакану с остатками жидкости.
— Да… — неопределенно промямлил Бесноватый. — Я же только приехал, знаешь; эти шакалы небось тут без меня пировали.
— Ну, так нельзя! — озаботился Стакакки. — Ты уж больно их распустил, Дулик! Вот, кстати, эта старая дура, Фира: тут иду как-то, смотрю — что-то не то в расписании. Пригляделся — так оно и есть: спутала две разные недели, идиотка!.. У людей не те классы, не те уроки, не те часы на сцене выписаны. Я туда-сюда — нет ее; пришлось самому сесть и все быстро переписать… Журналы все у нее в столе закрыты — хорошо, на память все помню!..
— Ты у нас гений, Стакакки! — размякнув, приветливо сказал Бесноватый. — Ты у меня главным будешь… Да ты уже прямо сейчас можешь, как начальник, курировать их! Я всех этих шакалов уволю, только скажи! Всех, к шайтанам!..
— Нет, Дулик: всех увольнять не будем… Например, Юрьев: дело знает, исполнительный; куда не надо, не суется… А что это ты куришь, кстати? — потянув носом воздух, спросил Стакакки, — запах какой-то странный…
— Да не знаю… — Абдулла сунул окурок в пепельницу, — Бустос подарил… Сказал, особенные какие-то — шик, в общем… — Бесноватый вдруг заметил, что в пепельнице, куда он пихнул свой чинарик, лежала недокуренная папироса; никогда в жизни он папирос не курил.
— Ты, это, Стаканчик… выпить чего-нибудь хочешь? — нерешительно спросил Абдулла.
— Хе, почему и нет? Давай, кирнем! — бодро согласился Драчулос.
Бесноватый достал из бара бутылку виски и два хрустальных стакана; Стакакки ловко разлил.
— Сейчас, Стакакки, — я только переоденусь! А то с дороги, весь мокрый до сих пор… — и Абдулла зашел в маленькую смежную комнату, служившую при кабинете чем-то вроде гардеробной.
Как только Бесноватый скрылся за дверью, Стаккаки быстренько рванул первый стакан в одиночестве — как говорится, «для разминки». Когда же он вознамерился налить себе вновь, то обнаружил на столе небольшого и симпатичного чертенка в берете и с моноклем: тот, стоя рядом с бутылкой и обнимая ее, приветливо хихикнул тенору.
— А ну, пошел на хер отсюда! — беззлобно сказал Драчулос, ничуть не удивившись. Нашарив левой рукой в разрезе рубашки массивный нательный крест, Стакакки Драчулос правой перекрестил нежданного гостя; бесенок жалобно взвизгнул и исчез. «Ну вот, никаких тебе галлюцинаций; мозги на месте, обычный черт!» — с облегчением подумал Стакакки и снова наполнил свой стакан.
…Акакий Мокеевич Пустов, Моисей Геронтович Шкалик, композиторы Тайманский, Шинкар и Кошмар, критикесса Поддых-Заде, а также критик Шавккель попивали чаек в кабинете председателя N-ского союза христианских творцов консонансов. Точнее говоря, чай пили лишь Шкалик, Тайманский, Шавккель да сам Пустов — все же остальные при этом почтительно присутствовали — причем, из-за дефицита посадочных мест в кабинете, стоя.
Акакий Мокеевич, время от времени поднимая со стола хрустальный стакан в серебряном подстаканнике (украшенном якорем и надписью «Боевая слава Севастополя»), делал обстоятельные, неспешные глотки. Моисей Шкалик, часто и мелко прихлебывая, пил чаек, угнездив на крохотной ручонке несолидное блюдечко подросткового размера; перед каждым глоточком он, зажмурясь, усиленно дул на блюдце. Шавккель, сильно оттопырив мизинец, держал чашку несколько на отлете, отдельно от блюдца; он впивал чай редко, но истово и подолгу, подобно невиданному москиту — а оторвавшись, наконец, от чашки, известный критик скорбно и задумчиво жевал губами. Тайманский же, по обыкновению, все подливал себе в чашку дурно пахнущий коньячный спирт из походной фляжки.