— Чего-чего? — перебил ее Моншармен. — Призрак сломал ногу бедняге Сааку?
Мадам Жири широко открыла глаза, пораженная таким глухим невежеством. Наконец она снисходительно согласилась просветить несчастных. Так вот, это случилось во времена Дебьена и Полиньи, и опять-таки в ложе № 5, и снова во время представления «Фауста».
Билетерша откашлялась, попробовала голос и начала… Казалось, она намеревается спеть всю партитуру оперы Гуно.
— Это было так, месье. В тот вечер в первом ряду сидел господин Маньера со своей дамой, ну, вы должны его знать — гранильщик драгоценных камней с улицы Могадор, а позади мадам Маньера — их близкий друг Исидор Саак. Мефистофель запел (мадам Жири спела эту строчку): «Смиряя дрожь, зачем под нож…» И вот тут Маньера слышит справа (его жена сидела слева) голос, который говорит ему прямо в ухо: «Ха, ха! Наша Жюли не смиряла бы дрожь!» (Мадам Маньера как раз и звали Жюли.) Господин Маньера поворачивается направо посмотреть, кто с ним разговаривает. Никого! Он трет себе ухо и бормочет: «Неужели почудилось?» А тем временем Мефистофель продолжает петь… Но, может быть, я вам наскучила, господа?
— Нет-нет! Продолжайте!
— Господа директора очень любезны, — мадам Жири скорчила гримасу. — Так вот, Мефистофель продолжает петь, — и она снова затянула: «Смиряя дрожь, зачем под нож, Катринхен, к милому идешь и гибели не видишь? Пусть он хорош, пусть он пригож, — ты девушкой к нему войдешь, но девушкой не выйдешь».[10] И тут Маньера слышит, опять в правом ухе, тот же голос: «Ха! Ха! Жюли не отказалась бы пойти к Исидору». Он снова поворачивается — теперь уже в сторону Жюли и Исидора, и что же он видит? А видит он Исидора, который держит его жену за локоток и покрывает поцелуями ее руку… Вот так, дорогие мои господа, — и мадам Жири страстно поцеловала уголочек обнаженной кожи над своей нитяной перчаткой. — Ну а потом… Можете себе представить, что было потом! Трах! Бах! Маньера — здоровый и сильный — вот как вы, месье Ришар, — залепил Исидору Сааку пару хороших оплеух, а Исидор — худой и слабый — вот как вы, господин Моншармен, — хотя я очень уважаю его. Произошел скандал. В зале кричат: «Хватит! Хватит! Он убьет его!» Наконец Исидору удалось сбежать…
— Так призрак все-таки не сломал ему ногу? — спросил Моншармен, немного оскорбленный тем, что его телосложение произвело столь малое впечатление на мадам Жири.
— Сломал, месье, — высокомерно ответила мадам Жири. — Сломал совсем, когда наш Исидор бежал по парадной лестнице. Да так сломал, бедняга, что не скоро очухается…
— Значит, это призрак рассказал вам о том, что он шептал в правое ухо господину Маньера? — осведомился Моншармен с серьезным видом настоящего следователя, который сам он находил очень забавным.
— Нет, сударь. Это господин Маньера…
— Но вы-то сами разговаривали с призраком, милая дама?
— Вот так же, как сейчас разговариваю с вами, уважаемый господин…
— Когда он с вами говорил и что сказал?
— Ну, он просил принести ему скамеечку для ног.
Лицо мадам Жири, торжественным тоном произносившей эти слова, стало твердым, как желтоватый, испещренный красными прожилками мрамор колонн, которые поддерживают большую парадную лестницу, мрамор этот еще называют пиренейским.
Только теперь Ришар, вместе с Моншарменом и секретарем Реми, разразился громовым хохотом. Старший контролер, помня свой горький опыт, не смеялся. Опершись спиной о стену и перебирая в кармане ключи, он думал, чем кончится эта история. Чем больше высокомерия появлялось в лице мадам Жири, тем больше он опасался вспышки директорского гнева. Но неожиданно, не дожидаясь этой вспышки, мадам Жири не на шутку рассердилась.
— Вместо того чтобы смеяться, господа, — с негодованием заговорила она, — вам бы лучше последовать примеру господина Полиньи, который сам убедился…
— В чем он убедился? — переспросил Моншармен, который никогда еще так не веселился.
— В том, что призрак существует! Я вам целый час толкую об этом… — Неожиданно она успокоилась, почувствовав всю серьезность момента. — Я все помню так, будто это было только вчера. В тот раз давали «Еврейку»[11]. Господин Полиньи захотел сидеть в ложе один. Я хочу сказать, в ложе призрака. Мадемуазель Краусс имела огромный успех. Она уже спела эту штуку — ну, вы знаете: из второго акта. — И мадам Жири вполголоса напела: