Омега-4
Откровенно говоря, после напряжения, какого стоила мне езда по обледенелой дороге, вести сейчас машину было так легко, что мне подумалось, не рехнулся ли я. Мои мысли текли по дороге и несли меня по темному шоссе между Бакспортом и Элсуортом. Дома, когда я проезжал через Сирс, казались в свете моих фар белыми, точно кости давно умерших индейцев.
Я ехал дальше — мимо наглухо закрытого магазинчика «Королевские молочные продукты и булочки» и последнего «Макдоналдса». Торговый центр в Элсуорте пролетел мимо моего треснутого ветрового стекла вспышками света, пустая стоянка для машин поблескивала нефтяными пятнами, растекавшимися новыми ручейками и встававшими над ними новыми испарениями. На скорости двенадцать миль в час я пересек короткий мост, соединяющий Тремонт с Маунт-Дезертом, и снова въехал в облако. Снова я ничего не видел за серебристыми клочьями тумана, плясавшими передо мной в свете фар. Последние десять миль по дороге в Приттимарш мне придется буквально ползти, так как разъединительная линия на шоссе стерлась.
В западной половине Маунт-Дезерта нет таких славных городков, как Нордист-Харбор, Бар-Харбор или Сил-Харбор, — наша западная половина ничем не примечательна. При дневном свете видно, что дорога милю за милей вьется среди подлеска и чащоб — наши близлежащие горы покрыты лесом, и с них не открывается широкого обзора. Наши болота и озера, как правило, затянуты ядовито-желтыми водорослями. В наших деревнях — Басс-Харбор, Сил-Коув — живут работящие люди, поселки эти бедные. Часто у дороги стоят четыре-пять трейлеров, два-три дощатых домика да почта, сложенная из шлакобетона. Указатели встречаются не часто.
Тем не менее, зная тут каждый изгиб дороги, я не проскочил поворота направо, на проселок в две мили длиной, ведущий к пристани, где стоит моя лодка. Я ехал мимо рыбачьих хижин с дворами, усеянными старыми шинами и ржавыми железками всевозможной формы. Свет всюду был погашен. Я проехал мимо жилища, которое никогда не любил, — оно состояло из двух трейлеров, соединенных сараем. Здесь обитали отец — Гилли Батлер, тот самый, что сегодня утром принес Киттредж конверт с телеграммой, — и его сын Уилбер Батлер со своими сожительницами, ублюдками и придурками; словами не опишешь — скажу одно: этих Батлеров три века тому назад в Англии вешали как браконьеров, а здесь сажали в колодки. Ничего больше о них говорить не буду, кроме того, что отец не раз яростно препирался с моим отцом, а сын — Уилбер — делал то же самое с Хью Монтегю. В последние годы Уилбер познакомился с полицией и судами: он исколотил старуху, застигшую его с поличным, когда он обчищал ее трейлер. Сейчас, проезжая мимо, я не знал, вышел ли уже Уилбер из тюрьмы. Я слышал на почте разговоры, что его скоро освободят, и не очень этому радовался. Те несколько раз, когда наши машины встречались на проселке, он всегда смотрел на меня прищурясь, с немой враждебностью, что побудило меня потом провести целый час в библиотеке Бар-Харбора, изучая генеалогию Батлеров. Это была семья, исстари, на протяжении пятнадцати поколений, жившая на Маунт-Дезерте, — семья бедняков или почти бедняков: половина их детей едва ли были даже крещены. Словом, мне не удалось подтвердить свое подозрение, что они связаны — пусть даже путем незаконного родства — с Огастасом Фарром, но по крайней мере мне удалось найти дневник Дэймона Батлера, первого помощника на судне Фарра, где было написано, что Фарр «занимался пиратствованием».
Так или иначе, всякий раз, проезжая мимо этих двух трейлеров, соединенных грязным сараем, я готовился к чему-то неприятному. Мрачная атмосфера пьяных ночей и дворовых драк со стрельбой с бедра, топота ног, застарелого запаха крови и блевотины стояла среди разбитых горшков, в которых хранят омаров. Вокруг валялись банки из-под пива и пустые раковины от моллюсков.
Две мили до пристани тянулись долго. Наши проселки все в выбоинах. Вдоль моего пути по-обеим сторонам за канавами стоят кусты куманики и беспорядочно разросшиеся вьюны накрывают густыми сплетениями старые боевые траншеи — в данном случае котлованы, вырытые для дешевых домишек, чьи стены так и не были возведены. Миазмы нищеты отравляют воздух. Зеленые слепни величиной со шмеля одолевают вас летом, а когда вы бегаете, мерзкие жирные бабочки застревают в волосах. В марте талый снег создает впечатление, что на земле спят нищие, как в Бауэри. Сильная оттепель наводит на память грязищу Первой мировой войны. Бывает, мне приходится ехать эти две мили от шоссе до пристани, то и дело вытягивая джип с помощью каната, но сегодня грязь засохла, гравий сковало коркой льда, и я ехал по пустынной дороге мимо безлюдных пустошей. На одной из прогалин лежал проржавевший скелет старого плавучего домика. Даже в темноте я распознавал эти приметы. Я слишком хорошо их знал и обрадовался, достигнув последнего разветвления дорожек и тропинок, расходившихся по берегу в разных направлениях.
У пристани я въехал в гараж, который мы держали возле берега, и, еще не выключив мотора, услышал, как вода из залива с шипением устремляется в проток. Рев стоял громче обычного. Казалось, я слышал грохот приближавшегося землетрясения. Я снял пальто и оставил его в машине. Грести через поток будет сегодня делом нелегким.
Я привык жить со страхом, меня терзают профессиональные заботы подобно тому, как хорошего дельца волнует, достаточно ли денег поступит в кассу и не нарушает ли он установленных правительством правил, — его волнует исход дел в суде, волнует свое здоровье и то, где его похоронят. Нет, у меня все обстояло гораздо хуже. Я живу с изначальным страхом. Любое профессиональное задание неизбежно порождает во мне страх. К этому примешивается также то, что Проститутка называет чувством «король-на-один-день». Это старое ощущение, появляющееся в день боя, когда душа уходит в пятки.
Сейчас я полон был этого чувства «король-на-один-день». Мне не хотелось плыть с заднего берега Маунт-Дезерта к Доуну — проплыть-то надо было всего пару сотен футов, но часто ли я видел такие бурные воды? Дощатая пристань ходила ходуном. Зыби не было, но течение было невероятно сильное. К тому же если лодка перевернется, я и минуты не выживу в такой холодной воде. Смогу ли я проплыть даже двадцать ярдов — возникнет спазма в легких, и конец! И я стал раздумывать, не вернуться ли мне на шоссе и — не поехать ли в Саутвест-Харбор, ближайший городок, где можно переночевать в мотеле. Эта мысль не улыбалась мне, но в лодке могло оказаться хуже.
Впрочем, размышлял я недолго. Раз я хотел видеть Киттредж, значит, надо попытаться преодолеть проток. Да будет благословен Проститутка. Если я одолею эту преграду, то почувствую себя куда лучше. А если не доберусь до берега — что ж, зато очищу душу от Хлои, и да простятся мне мои грехи между днищем лодки и дном океана.
Я сел в нашу лодку. У нас есть несколько старых деревянных лодок, хоть и с течью, но надежных, как старый матрос, однако у пристани сейчас стояла наша самая новая лодка из фиброгласа, с сиденьями из орехового дерева и со сверкающей металлической арматурой. У нее были свои пороки, в том числе тенденция подпрыгивать на воде, как все пластмассовые скорлупки, но на ней легко было идти на веслах. Иной раз красивая дурочка помогает пройти сквозь бурю.
Я столкнул лодку в воду с подветренной стороны, где было поспокойнее, прыгнул в нее, вставил весла в уключины и поспешно двинулся в путь с тем, чтобы пройти семьдесят ярдов протока, уклонившись не более чем на триста ярдов вниз по течению. Уклонись я больше — не видать мне Доуна: лодка выскочит на просторы залива Блу-Хилл, а в такую ночь этого нельзя допустить.
Скажу прямо: это было настоящее испытание в гребле одним веслом, чего до сих пор мне ни разу не приходилось делать. Другое весло мне было нужно разве что для равновесия, в качестве утлегаря. Я подпрыгивал вверх и вниз, точно янки в Хьюстоне на механическом родео. Внезапно, где-то в середине взмаха веслом, в лицо мне плеснуло ледяной водой, точно ударила хвостом десятифунтовая рыбина. Я продолжал грести левой рукой. Один плохо рассчитанный взмах веслом — и мы помчимся по течению посередине протока. Вода кипела вокруг, с проклятиями колотясь о стенки дурацкой пластмассовой скорлупки. Я не просто вымок — я промок насквозь. И впервые возникло предчувствие, что я могу утонуть. Нос лодки проваливался в яму, и тут же перед ним вставала стена воды, которая, рассыпаясь, заливала мне лицо, заполняла глотку. Я кашлял, я греб, я бы даже начал молиться, и тут услышал голос рыбака, певшего по-гречески. Но это был греческий, какого я не знал. Звучал он чудовищнее гэльского. У меня голова пошла кругом. И лодка завертелась. Второй раз за эту ночь меня закрутило, и я потерял весла — вернее сказать, потерял всякое представление о том, каким веслом надо пользоваться. Что-то произошло с моим внутренним чутьем — какое-то фатальное переключение! — и я стремительно помчался вниз по течению, именно помчался кормой вперед, зачерпывая воду. Я начал бешено работать правым веслом, обоими веслами, потом левым — и лодку перестало крутить. Я был в десяти ярдах от берега Доуна — проток остался позади. А я очутился меж двух больших прибрежных скал.