Силу, которую придало мне виски, словно разбавили водой, пока я поднимался по ступеням. Холл показался мне нескончаемым, как в детстве. Дверь в нашу спальню была закрыта. Я тихонько повернул ручку. Дверь была заперта. Гвоздь вошел в мое сердце — такое чувство испытывает обвиняемый, когда судья объявляет, что он виновен. Я принялся дергать ручку.
— Киттредж! — закричал я.
Я услышал шорох за дверью. Или, возможно, мне это показалось? В ушах у меня еще стоял рев ветра. Буря ревела и грохотала за окнами, свистела и раздирала в клочья воздух, как раздирают коршуны труп.
— Киттредж, ради всего святого! — воззвал я к ней, а перед глазами тотчас возникла неизгладимая картина: Киттредж, плавающая в розоватой от крови воде. Ванна, в которой я ее тогда обнаружил, была все та же.
Я уже готов был взломать дверь, но тут раздался ее голос. Я явственно услышал слова, произнесенные так четко, точно они исходили от рехнувшейся аккуратной пожилой дамы. Интонации были в точности как у ее матери.
— Ох, Гарри, — сказала она, — подожди минутку! Ох, дорогой мой человек, не входи! Не сейчас.
Если раньше мое тело страдало от холода, то сейчас холод проник мне в мозг. Что-то, безусловно, произошло.
— Милый, — сказала она, — я только что узнала жуткую новость. Не знаю, как тебе и сказать.
Это что — ветер? Не знаю, был ли то ветер. По воздуху словно бы пронесся плач.
— Гарри, — сказала Киттредж сквозь дверь. — Хью умер. Боюсь, его убили. Гозвик мертв.
Омега-5
Я крикнул:
— Киттредж, открой дверь!
В те редкие, но страшные ночи, когда Киттредж разговаривала с покойной матерью, она словно мурлыкала колыбельную. И сейчас у нее были такие же интонации.
В последовавшей затем тишине я попытался осознать случившееся. Проститутка мертв.
— Киттредж, умоляю. Пожалуйста, поговори со мной.
— Гарри, — голос у нее звучал, несомненно, странно, — можешь оставить меня в покое?
— В покое?
— Ненадолго.
Застигни мой стук жену в постели с любовником, она была бы в неменьшей панике.
Однако за этой дверью не было любовника. Лишь присутствовала его смерть. Я это понял сердцем. Киттредж столь же остро чувствовала смерть, как я — похотливость Хлои.
— Я не оставлю тебя в покое, — сказал я, — пока ты все мне не расскажешь. — Она не откликалась, и я повторил: — Скажи же!
— Труп Хью прибило к берегу Чесапикского залива. Его застрелили. — Она на секунду умолкла и затем продолжила: — Безопасность говорит, что это самоубийство. Так они и объявят.
— Кто тебе сообщил?
Поскольку ответа не последовало, я снова заколотил в дверь:
— Ты должна меня впустить.
— Не впущу. Сейчас — ни за что. — Она произнесла это столь решительно, что я подумал: не узнала ли она про Хлою? Но когда? Слух об этом мог до нее дойти только уже после нашего разговора по телефону.
— Я не уверен, — сказал я, — насколько безопасно каждому из нас оставаться в одиночестве.
— Достаточно безопасно. — В голосе появилась другая интонация: безграничная злость на упорство супруга.
— Киттредж, впусти меня. Впусти же.
— Впусти же. Ох, пожалуйста, — передразнила Киттредж.
Я отступил. Смерть Проститутки казалась мне чем-то еще таким далеким. Он поселился в моем сознании с шестнадцати лет. И вот он умер. Через день-другой они скажут, что это было самоубийство. Должно быть, кто-то из очень посвященных позвонил Киттредж.
Я вернулся в сени, снял с крючка свой мокрый серый в полоску костюм, взял свою насквозь промокшую синюю клетчатую рубашку и белье и отнес все в прачечную по другую сторону кладовой. Я не очень в таких вещах разбирался, но склонен был считать, что от нашей сушилки костюм может сесть. Не важно. Я не мог дольше оставаться в одежде для работы в саду. Это все равно как нюхать лопату, которой рыли могилу. Разрешите признаться, что я еще хлебнул «Бушмиллз». Чертовски скверно, когда не знаешь, оплакиваешь ли ты умершего друга или испытываешь облегчение от того, что безжалостный коллега и (или) предатель ушел из жизни.
У меня действительно не было определенной реакции. Как бы вы поступили, получи вы неопровержимое известие, что Господь Бог умер? Возможно, продолжали бы завтракать. Через десять недель или десять лет это сознание может обостриться и стать острым как нож, но сейчас, прислушиваясь к хлопанью сушилки, я ждал, когда будет готов мой костюм. На улице, в открытом сарае, какой-то зверек, возможно, бобер, выйдя из спячки, грохотал банками. В раковине прачечной капала вода — капля за каплей. В углу лежал на полу кусок штукатурки, отвалившийся от сырости. Эта печальная, неприятная горка трухи навела меня на мысль об останках Проститутки. Его будут кремировать? Он оставил какие-то инструкции? Другие вопросы, на которые не было ответа, возникали один за другим и падали в Лету в унисон с каплями воды.
Я старался не подпускать к себе мысли о том, что я в беде. Не знаю, возможно, мои сигналы бедствия не срабатывали, но у меня не было чувства, что кто-то едет ко мне. Конечно же, как мог кто-либо поплыть сегодня через проток? Подумав об этом, я вынужден был признать, что моя смекалка просто заснула. Невзирая на волну, катер с хорошим мотором без излишнего труда доберется сюда с острова Бартлетта или из Сил-Коув.
Тут мое внимание привлекла паутина в ближайшем углу прачечной. На спине паука было своеобразное желтое лицо — во всяком случае, маленькие точечки как бы обозначали глаза, продолговатые линии прочерчивали нос, что-то похожее на рот и подбородок. Я раздумывал над этой космической загадкой, словно пьяный, который с изумлением разглядывает сломанный ноготь, а вокруг меня вращались галактики ночных неудач.
Костюм, наверное, уже высох! Готов он или нет — тут, я думаю, сказалось действие «Бушмиллз», — я открыл дверцу сушилки, вытащил рубашку, белье, жилет, пиджак и брюки — все куда более грязное, чем фрукты на старом рынке, — и оделся.
В этот момент моя рука сунулась в нагрудный карман. Только желание рассказать все подробности этой ночи вынуждает меня признаться в следующем. Мой паспорт — несомненно, промокший, пока я переправлялся через проток, — лежал в моем нагрудном кармане все время, пока костюм крутился в сушилке.
И теперь страницы этого документа, как я вскоре обнаружил, все вспухли. У меня был не документ, а бисквит. Буквы на нем еле читались. Какая глупость! Я носил при себе паспорт с тех пор, как занялся Небожителями. Проститутка раздобыл его мне, чтобы я мог при необходимости быстро выехать за границу. Уильям Холдинг Либби — таким милым имечком окрестил меня Монтегю, хуже, конечно, не придумаешь, но не важно: это было моей люковой дверью на случай, если все повернется не так. Я носил паспорт при себе. Сейчас, стоя на голом полу прачечной в еще влажном и потрепанном костюме, я был не в силах думать о возникшей ситуации. Таково состояние отрешенности! Я находился в каком-то удивительном краю, где время не возвращает тебя к твоим обязанностям.
Тем не менее я не был уверен, хочется ли мне постучать в дверь спальни, — нет, не для того, чтобы меня снова отослали. Однако какой был у меня выбор? Я чувствовал себя не лучше и, пожалуй, не хуже человека, от которого начальство потребовало отчета в чрезмерных тратах. Какая же тишина стояла в доме, когда я шел наверх!
Дверь в нашу спальню была приоткрыта. Даже не приоткрыта, а просто в ней была щель. Не отправилась ли Киттредж искать меня? Что-то не похоже. Скорее, она немного смилостивилась и отодвинула задвижку. Это, конечно, не означало, что меня там ждут.
Еще не войдя в комнату, я услышал, что она разговаривает. Не разбирая слов, только по звучанию ее голоса, громкому и слегка бесстрастному, как в беседе с глухим, я уже знал, что она разговаривает со стеной. И надеялся, что она обращается к своей матери, — надеялся столь пылко, что даже увидел перед собой Мэйзи Майнот Гардинер, седовласую, с крепкими белыми зубами и голосом как у попугая, какой часто бывает у изысканных дам (словно они и подумать не могут о том, чтобы произнести первыми какую-то фразу, а не вслед за кем-то, — внимание к этому феномену впервые привлекли звуки, вылетавшие из горла Элеоноры Рузвельт).