Среди молчания раздался вопрос Розена:
— Ты думаешь, можно будет поговорить с Киттредж?
— Сейчас?
— Да.
— А нельзя с этим подождать?
Он ответил не сразу.
— Наверное, можно.
— Нед, она ничего не знает про Небожителей.
— Не знает? — Он, казалось, был удивлен.
Меня смутило то, что он был так удивлен. Он словно бы стал в тупик.
— Тебе это кажется странным? — спросил я.
— Ну, в последнее время она ведь часто ездила в Вашингтон навещать Проститутку.
— Они просто давние друзья, — сказал я.
Подобно борцам, чье тело от усталости становится таким скользким, что они не в состоянии обхватить противника, мы кружили один возле другого.
— Ты в самом деле считаешь, что он ей что-то говорил? — спросил я. Я понятия не имел, что она навещала Проститутку. Каждые две-три недели она отправлялась повидать отца, Родмена Ноулза Гардинера, приближавшегося к своему девяностолетию, возрасту чудес — я говорю «возрасту чудес», потому что такие повседневные вещи, как сон, отправление естественных надобностей и питание, осуществляются лишь чудом, благодаря заклинаниям и бесконечному повторению одного и того же: «Как, ты сказала, тебя зовут, деточка?… Ах да, Киттредж… такое славное имя… так зовут и мою дочь. Так как же, ты сказала, тебя зовут, деточка?»
Я однажды ездил в Онеонту, штат Нью-Йорк, где родился доктор Гардинер и где теперь он жил в доме для престарелых. Одного этого раза для меня вполне достаточно. В браке приходится платить немало пошлин и без нудной обязанности взирать на то, как выживший из ума тесть, которого ты никогда не любил и который тебя не слишком любил, нескончаемо несет бессвязную чушь, бредя по остатку своей жизни. Мне думается, старый доктор Гардинер, черпая в резервуарах хитрости старого зверя, пытался решить, через какую из семи дверей смерти он предпочел бы уйти. Цифры могут быть столь же многолики, как неуравновешенные красотки, а уж тем более семерка: семь дверей Крепости — это на счастье, и семь дверей смерти — во всяком случае, так я себе это представлял — окончание жизни по естественным причинам, таким, как рак, инфаркт, инсульт, кровоизлияние, удушье, заразная болезнь и отчаяние. Я говорю сейчас будто из Средневековья, но не совсем пустословия ради — мне, право же, казалось естественным в процессе медленного угасания самому выбрать, как уйти из жизни: погибнуть ли, например, от болезни печени или легких, от кровоизлияния в мозг или от кишечника. Так что нет, не хотелось мне наблюдать за тем, как доктор Гардинер разглагольствует перед не слишком спешащими открыться дверьми смерти, в то время как его дочь пересекает пустыни апатии между отрыжками очень старого человека, у которого уже почти отказали все пять чувств и шестое еле теплится.
В душе я сострадал ей каждый конец недели, когда она уезжала, и был благодарен за то, что она не просила меня поехать с ней и даже не упоминала, что ей нужна компания для такого тягостного путешествия. (При любом способе передвижения путь с Маунт-Дезерта в штате Мэн до Онеонты в штате Нью-Йорк сжирает немало времени!) Более того, я особенно сильно любил ее, когда она уезжала — я скучал по ней, а раз или два, когда, воспользовавшись ее отсутствием, отправился в Бат, меня охватило такое чувство вины, что я записал прибыль на счет Киттредж, — я всегда испытывал величайшую преданность жене, вкусив дикого чеснока измены. Неудивительно, что я никогда не чувствовал этого запаха у нее. Сам-то я тоже ел чеснок!
Однако теперь я вспомнил о ее телефонных звонках. Она сама всегда звонила мне из Онеонты — «Так проще», — но звонила не часто. Да, собственно, о чем было нам говорить — о том, что в состоянии ее отца нет изменений?
Вот тут я уже не мог удержаться от неприятных вопросов. Встречалась ли она с Проституткой потому, что не могла преодолеть любовь к нему? Или же из жалости? Нет. Не стала бы она каждые две недели посещать его, идя из жалости на супружеский обман. В таком случае, может быть, она тоже занималась Небожителями и ничего не говорила мне об этом, потому что Проститутка не хотел, чтобы каждый из нас знал об участии другого? (А может быть, Киттредж знала обо мне — еще один вопрос?) Я чувствовал себя как взбунтовавшийся раб на постройке пирамид — каждый новый вопрос тяжелым камнем жестокости ложился на мою спину, ибо что такое жестокость, если не давление на самое больное место, а усталому мозгу невыносима неясность. Я сброшу сейчас все камни. Не в силах я вынести еще один вопрос.
— Если хочешь, — сказал я Розену, — я поднимусь наверх к Киттредж.
Он покачал головой:
— Подожди минутку. Я хочу быть уверенным, что мы готовы.
— Зачем, в чем еще дело?
— Можем мы еще раз посмотреть на то, с чем мы имеем дело? Исходя из того, что это все-таки тело Проститутки.
Я вздохнул. Глубоко вздохнул. Мы были словно две акушерки, рассматривающие родившееся чудовище — большую и уродливую загадку. А что такое загадка, как не неспособность понять, является странное существо, вошедшее в нашу жизнь, А или Z, добрым или злонамеренным, настоящим или фальшивкой? Однако оно, бесспорно, тут, прямо перед нами, неотвратимый дар потустороннего.
— Я не думаю, чтобы это был труп Проститутки, — сказал я.
— Давай предположим, что это так, — сказал Розен. — Пожалуйста.
— Каким образом он ушел из жизни? Это убийство? Самоубийство? — Эти вопросы я будто выпалил.
— Самоубийство представляется мне сомнительным. Исходя из фактов, — сказал Розен. — Он передвигался по катеру с помощью рук, но перелезть через поручни без помощи нижней части спины и бедер невозможно. Насколько я понимаю, ему пришлось бы одной рукой держаться за штаг, а другой стрелять из дробовика. После чего он упал бы навзничь в море. Зачем выбирать такое неудобное место для самоубийства?
— Для того, чтобы не запачкать кровью катер.
— В этом есть резон. В предположении о самоубийстве мы с десяти процентов продвинулись на двадцать.
— Каждая мелочь помогает, — сказал я. На мне снова начало сказываться выпитое. Я почувствовал первые сигналы другого чудовища. Раза два в год — не больше — меня сваливала с ног сильнейшая головная боль, королевская кузина мигрени, на другой день после которой у меня ненадолго наступали провалы в памяти: я ничего не помнил из того, что в последние сутки было со мной. Вот такой шторм, казалось, возникал сейчас в тропиках моего мозга. В тропиках мозжечка. В тропиках полушарий. — Главное, Арни, — сказал я, — прочистить свой продолговатый мозг.
— Гарри, ты просто классный шут. И это все, что ты можешь предложить? Только, пожалуйста, не срывайся.
— У англичан, — сказал я, — есть один метод проверки на вульгарность. Он состоит в следующем: правильно ли ты спускаешься с лестницы? Еще «Гленливета», старина? — Я налил виски. Черт с ней, с надвигающейся головной болью. Есть ураганы, которые с суши уносятся в море. Двумя глотками проглотив виски, я снова плеснул в стакан. — Ну, хорошо. Убийство. Убийство, произведенное нашими людьми.
— Не исключай КГБ.
— Нет, давай говорить об убийстве нашими славными собратьями. Ведь это приходило тебе в голову, верно?
— Я то и дело возвращаюсь к тому, что ты сейчас сказал, — заявил Розен. Да, я чувствовал, что это стало казаться ему реальностью после моих слов.
— Миллиарды, — сказал я. — Кто-то может потерять миллиард и даже больше.
— Когда речь идет о таких суммах, людей не убивают, — сказал Розен.
— Не людей вообще. Не индейцев. Двадцать или сорок индейцев. Никого не осталось. — Подумал ли я при этом о Дороти Хант?
Но с Розеном что-то происходило. Я решил, что такая у него неадекватная реакция на мои слова, а потом вдруг понял, что кто-то говорит с ним по переговорному устройству. Правая его рука была прижата к желтовато-коричневатой кнопочке в ухе, и он несколько раз кивнул, затем сунул руку в нагрудный карман, извлек оттуда микрофончик величиной с вечное перо и сказал: «Вы уверены?» — послушал, затем сказал: «Оʼкей, все».
Теперь Нед заговорил со мной. Голос его, однако, звучал не просто тихо, а почти неслышно. И он принялся раздражающе стучать мундштуком трубки о свой стакан — проверенный временем метод подсадить любую электронику, которую могли установить в этой комнате.