— Вот кого я ищу.
Мальчик тоненько вскрикнул и юркнул за меня, обхватил мне ноги, уткнувшись в них лицом. Я опустилась на колени, и он спрятал лицом у меня на плече. Худое тельце испуганно вздрагивало, и я мысленно отругала себя. Он знал — или чувствовал — что совершила Салливан. Обняв его и гладя по спине, я нашептывала ему слова утешения. Когда он перестал дрожать, я спрятала фотографию в карман.
— Забудь о ней. Лучше пойдем…
Он схватил меня за руку и потянул за собой. На залитом слезами лице читалась решимость. Я не стронулась с места, но он выпустил мою руку и припустил вперед. Я помчалась вдогонку.
Вслед за мальчиком я прошла вдоль ряда подземных камер, вылезла через люк, пересекла верхний тюремный блок, еще несколько комнат, миновала очередной охранный пункт и бронированные двери, и очутилась во втором блоке, поменьше. Все камеры были заняты. Зона особо строгого режима. Малыш подвел меня к последней камере, в которой на кровати лежала Аманда Салливан, читая «Женский домашний журнал».
Я обернулась к мальчику. Он спрятался за стену камеры, чтобы Салливан его не заметила.
— Не бойся, она тебя не тронет. Обещаю.
Он улыбнулся и кивнул. Бросился ко мне и крепко обнял, а потом рванулся прочь и скрылся в конце коридора.
— Нет! — крикнула я, пытаясь догнать его. — Стой…
Меня схватили за руку.
Трсайель.
— Этот мальчик призрак!
— Джордж.
— Ты его знаешь?
— Его мать была заключенной. Он здесь родился и умер пять лет спустя. Оспа.
— Он жил здесь?
— Когда Джордж появился на свет, тюремный врач был дома. Решил не утруждать себя работой. Джордж родился с пуповиной, обмотанной вокруг шеи. Соседка его матери откачала его, но мозг успел пострадать.
— Значит, он был никому не нужен, — прошептала я.
— Ему позволили остаться здесь, с матерью, — кивнул Трсайель.
— Почему он до сих пор здесь? Разве не стоило бы…
— Вытащить его отсюда? Мы пытались, но он все время возвращался сюда, как голубь в родную голубятню.
— Потому что ничего другого он не знает. А здесь ему хорошо. — Я припомнила, как мальчик изображал, будто открывает двери. — Он не понимает, что умер.
— И ты думаешь, что ему надо открыть глаза? Я медленно покачала головой.
— Пожалуй, нет.
— Все это, — Трсайель обвел вокруг рукой, — не простоит вечно. Когда тюрьму снесут или забросят, мы заберем ребенка и, вероятно, позволим ему переродиться. В таких обстоятельствах это лучшее, что можно сделать.
— А тем временем гуманнее всего оставить его здесь. — Я выбросила из головы мысли о ребенке и повернулась к Аманде Салливан. — Это кандидат номер один.
Трсайель посмотрел на нее, и глаза у него вспыхнули. Он сжал правую руку, будто нащупывал что-то… например, рукоять меча.
— Прекрасный выбор.
— Ты уже все увидел?
— Да, достаточно для того, чтобы понять, что выбор правильный. Для большего надо сосредоточиться. — Он бросил на меня взгляд. — Давай, я сам посмотрю.
— Нет, это моя работа. Приступим.
Замелькали смутные образы, да так быстро, что я видела только размытые цветные пятна. Потом беспорядочное мельтешение сменилось… тьмой. Я ждала, нетерпеливо, как зритель в театре ждет, когда же поднимут занавес.
— Я хочу, чтобы он из-за меня мучился, — раздался голос, — точно так же, как я из-за него.
Эту фразу можно сказать по-разному, эмоции способны придать словам любой оттенок — ярость, бешеную страсть, о которой потом сожалеешь, холодную ненависть. Здесь же слышалось нытье избалованного ребенка, выросшего в избалованного взрослого, так и не понявшего, что никто не обещал ему легкой жизни.
Ответил другой голос, шепот, делавшийся то тише, то громче, убаюкивающий, как лодка на волнах.
— И что ты для этого сделаешь?
— Я… я не знаю, — недовольным тоном требовательного дитяти, — подскажи мне.
— Нет… это ты скажи.
— Я хочу причинить ему боль. Пусть расплатится. — Пауза. — Он меня разлюбил. Он сам так сказал.
— И что тут можно поделать?
— Отобрать у него тех, кого он любит. — В голосе прозвучало самодовольство. Похоже, Аманда обрадовалась собственной сообразительности.
— Кого же?
— Детей.
— Так чего ты ждешь?
Я замерла в ожидании ответа, простого, очевидного. Замерла в напряжении, смешанном с ужасом — как такая мысль вообще могла возникнуть.
— Я боюсь.
— Чего боишься?
— Что меня поймают.
Я зарычала и забилась в путах охватившей меня темноты.
Голоса исчезли, и я оказалась в маленькой комнате. Я напевала, потирая руки. Взглянув на них, я увидела в одной мыло, в другой — мочалку. Раздался плеск и восторженный визг. Я подняла голову, все еще напевая, и увидела трех маленьких детей в ванной.
Я попыталась вырваться из сознания Салливан, отбиваясь и рыча. К счастью, все вокруг потемнело.
Меня окатила волна ненависти. Не моей ненависти к детоубийце, а ее к другому. Я вернулась в разум Аманды Салливан, в другое темное место. Темное и пустое. Никса исчезла.
Сбежала! Сволочь! Она бросила меня, оставила одну. Она обещала, что меня не поймают. Обещала, обещала, обещала!
Мир вокруг меня посветлел, будто туман рассеялся. Бесконечное нытье, ненависть, обвинение всех и вся, жалость к себе продолжали отдаваться в сознании. Передо мной сидел приятный молодой человек в костюме.
— Вы упомянули голос, — проговорил он ровным баритоном. — Расскажите о нем.
— Она мне приказала. Заставила.
Мужчина проницательно посмотрел на Салливан, явно не веря ни одному слову из ее бреда.
— Вы уверены?
— Разумеется. Она мне приказала.
— Но когда вы говорили с полицией, то убеждали всех, что она подстрекала вас. Это не то же самое, что прямой приказ.
— Мои дети мертвы. Мертвы! И я неправильно выразилась, так что можешь засудить меня, сукин сын. Я была не в себе. — Заученный всхлип. — Мой мир… рухнул.
— Вы сами его разрушили.
— Нет! Это она. Она… овладела моей волей. Это была ее идея…
— Вы говорили, что идея принадлежала вам. Вы думали об этом…
— Нет! — Салливан вскочила на ноги, брызжа слюной. — Не думала! Не думала! Это была ее идея! Ее! Только ее!
И снова все вокруг потемнело. Передо мной промелькнуло еще несколько сцен… Предъявление обвинения, слушание дела, где ей отказали в освобождении под залог, неудачная попытка быть признанной невменяемой, два покушения соседок по камере, которые, как и я, мечтали удавить эту тварь. Потом все закончилось.
Трсайель выпустил мою руку.
— Все, — сказал он.
— Никса вернулась обратно.
— Что?
— Вернулась в призрачный мир, скорее всего сразу после совершения преступления. Пока она там, связь между ней и ее напарницей разорвана. Пока она не вернется в это измерение.
— А если мы убьем ее?
Пришел черед Трсайеля спросить: «Чего?» Впрочем, он обошелся без слов, недоуменной гримасой.
— Если мы убьем Салливан, — продолжила я, — она попадет в призрачный мир и свяжется там с никсой.
Ангел сдвинул брови.
— А что? Думаешь, не сработает?
— Нет, во-первых, я не уверен, что сработает, а во-вторых, первая часть решения проблемы меня не устраивает.
— Тебя не устраивает убийство? Ну вот, начинается. Только не пори всякую чушь насчет человеческого правосудия, которое должно идти своим чередом. Плевала я на это. Она убила своих детей. Она заслужила смерть. Зачем тебе здоровенный меч? Для того чтобы справедливость восстанавливать, так? Вот и восстановим.
— Да, в целом, но…
— Ты не хочешь брать это на себя? Тогда дай я все сделаю. И с удовольствием.
Некоторое время ангел молча смотрел на меня. Потом покачал головой.