Емченко задержался.
— Не знаете, кто это? Может, плохо стало мужчине? Помощь нужна?
В антракте за кулисами к Александру Ивановичу подошел Олег Гардеман и попросил разрешения пригласить на банкет Степана Степановича Бобыря, известного достойного человека, и его жену.
— Они с Салунским старые знакомые. Давно не виделись.
— Приглашай, чего там, если человек достойный.
Олег опрометью подбежал к помрежу, долговязой старой деве, которая в разговоре с мужчинами, даже ниже ростом, смотрела снизу вверх, не теряя веры в то, что кто-то обратит-таки на нее внимание, и у нее наконец состоится до сих пор не изведанное, и попросил передать паре в десятом ряду, чтобы ждала его в зале после окончания спектакля.
Петриченко вспомнил этот эпизод.
— Все в порядке. Они приглашены на банкет. Достойные люди.
Емченко с Петриченко вышли из ложи и направились в режиссерскую обитель. Сев в кресло, Емченко набрал бодигарда, который сопровождал губернатора по протоколу.
— Ждите меня в машине.
Василий Егорович рассматривал стены кабинета, украшенные десятками фотографий, с которых смотрели на собравшихся актеры, снятые безымянными фотографами в разное время и в разных спектаклях, к которым — конечно — имел прямое отношение хозяин.
Емченко, чтобы нарушить безмолвие, воцарившееся в этих стенах, хотел было расспросить Александра Ивановича об этом фотоиконостасе, но, задев краем глаза склоненную над столом седеющую голову Петриченко, кисти рук с выразительными, будто на медицинском муляже, венами, подумал: лучше на пару минут оставить человека в покое.
Петриченко сказал сам.
— Извините, Василий Егорович, привел вас сюда и молчу, как засватанная девица. Коньяка?
— Сейчас не буду, а вам нужно взбодриться. Вижу, режиссеру тяжелее, чем актерам. Или ошибаюсь?
— Наверное, правы. Каждый раз так — как роженица после родов. Хотя сравнение примитивное, но что-то такое…
Александр Иванович наконец ожил, лицо просветлело.
— Правда, женщина рожает живого ребенка, берет на руки, кормит грудью, а здесь — знать не знаешь, что у тебя получилось, то ли что-то стоящее, то ли недоносок.
— Это уж вы слишком. Все у вас получилось. Как обычный зритель говорю. Даже подумалось мне, что не просто так вы эту пьесу взяли. Понятия не имел, что Шекспир может звучать современно.
— Правда?
Петриченко выпил бокал и очевидно почувствовал себя значительно лучше.
— Мне очень дорого ваше мнение. Если и профессиональная критика почувствует это — значит не зря мы работали.
В кабинетик влетел директор театра.
— Все готово, Александр Иванович!
Он мастерски поклонился Емченко:
— Просим нашего дорогого гостя!
Ресторанчик в это позднее время светился окнами, как зафрахтованный для кутежа пароход на темной реке, разве что не двигался.
Директор Кузя сначала хотел ограничиться фуршетом, но, узнав, что возможно присутствие руководителя области, сменил заказ.
Во всю длину зала были составлены столики — получился солидный банкетный стол, еще и украшенный свежими цветами. Павел Акимович стал было обозначить места табличками с фамилиями гостей, однако отбросил это намерение — все равно перепутают, да и неизвестно, кого занесет на ночные огни. Когда начался спектакль, он пошел в который раз в ресторан, убедился, что все идет, как договаривались, пересчитал лишний раз места — должно было хватить на всех. Спиртное он завез отдельно, поставил ящики в комнате владельца заведения — тому льстило, что у него будут праздновать не дебильные нувориши, а театр, к тому же он надеялся на личное знакомство с губернатором, чем никто из его коллег-конкурентов похвастаться не мог.
Олег Гардеман, бегло разгримировавшись, навестил Салунского, который тоже успел освободиться от наклеек и парика, вытереть лицо. Михаил Кононович был в штанах на помочах, повязывал галстук.
— Есть для вас сюрприз, — сказал Олег, готовый подать народному артисту пиджак.
— Что-то материальное? — юмор у Салунского бывал грубоватым.
— Вас ждет старый знакомый.
— Кто такой?
— Пойдемте — увидите.
Салунский недолго присматривался к Степану Степановичу.
— Черт возьми, если это не бунтарь-одиночка Бобырь собственной персоной, еще и под конвоем своей дорогой половины! Звезда твоя мне глаза заслепила!
Подержавшись в объятиях, ветераны похлопали друг друга по плечам, и Салунский галантно склонил голову перед Марией.