Нина позвонила сама — услышала новость по радио.
— Ты где? — спросил Емченко.
— Дома. Сама.
— Я пришлю Николаевича. Выходи через пятнадцать минут.
Емченко сел в машину в тихом переулке, взял Нину за руку.
— Ты знал, что так будет? Там, на банкете? Знал?
— Информация была неофициальная.
— Боже, знал, не сказал. Убегаешь?
— Не говори такого. Это такая же неожиданность для меня, как и для тебя.
— Недаром я тогда говорила о Чехове. Гуров — в Москве, Анна в провинции… Кто к кому будет ездить?
— Да брось ты литературу. Скоро будешь в столице.
— А там?
— У тебя будет театр. Обещаю.
— Что еще у меня будет? Твоя сановная тень?
— Как там у Чехова? «Мы увидим все небо в алмазах».
— «Дядя Ваня». Я играла Соню… Никогда бы не подумала…
— О чем? Я не безнадежный, Нина. Никогда тебе не говорил…
— Чего?
— Я тебя люблю. Мы что-нибудь придумаем.
Нина вдруг заплакала — беззвучно и безнадежно, так продолжалось с полминуты. Николаевич выехал за город и кружил объездной трассой.
— Успокойся, — наконец сказал Емченко.
— Я спокойна, — ответила Нина.
Он поцеловал ее ладонь, потом достал из кармана пиджака синюю коробочку.
— Только не вздумай бросать мне в лицо. Это не подарок. Это клятва.
С коробочки засветился красный камень в розетке кольца.
— Возьми. Твой камень.
Нина взяла коробочку, вынула кольцо. На пальце камень светился, как крошечный огонек.
— Что я скажу, Василий?
— От коллектива театра. На день рождения.
— Он прошел.
— У них раньше не было денег.
— А если расспросит?
— Когда?
— Действительно, он завтра уезжает.
— Я тоже.
Нина вышла в центре города, измученная поездкой, как горем.
Пальченко, заняв пост в министерстве, несколько месяцев ждал решения квартирного вопроса. Емченко дважды смог вырваться к Нине, их свидания, строго законспирированные, оставляли у обоих нежность и горечь.
Наконец муж получил жилье — не очень роскошное, но и не на киевских выселках, и Нина начала собираться в столицу.
Московский метр Анненков выполнил свое обещание — в самом хвостике лета в журнале была напечатана его статья, иллюстрированная, убедительная и высоколобая, как все, что выходило из-под его пера.
Экземпляр он направил в адрес Ирины Соломахи, та, только просмотрев, помчалась на квартиру Петриченко.
Ночью, когда Тамара уснула, Александр Иванович пошел на кухню и еще раз перечитал статью. Не верилось, что наконец к нему пришло настоящее признание. Он вспомнил разговор со Стасом Петровским, иронические рассуждения приятеля о маршальском жезле, он наконец держит его в руках, этот иллюзорный символ несбывшихся надежд. Ощущение это было приятным, и одновременно Петриченко понимал: статья Анненкова мало что изменит в его судьбе — и житейской, и художественной, даже если постараться и положить московский журнал на стол министра культуры. Что уж говорить о столичных коллегах, режиссерах с более или менее известными именами: они либо пожимают плечами — ич, выскочка, каким это образом сумел сделать себе паблисити, что это за театр такой, Богом забытый, или найдут способ подложить какую-нибудь свинью, а хотя бы и поросенка.
Однако событие неожиданно перечеркнуло скептические предсказания Александра Ивановича. Через некоторое время — как раз перед началом нового сезона, когда съехались и сошлись актеры после отпуска и нужно было восстановить в их — да и в своей — памяти сыгранный раз тридцать за прошлый сезон компактный и кассовый спектакль по пьесе столичного драматурга, из министерства раздался звонок, в реальность которого трудно было поверить. В министерство обратилось посольство Украины в Великобритании с просьбой прислать видеоматериалы спектакля «Король Лир», если таковые имеются. Оказалось, что Шекспировском обществу стала известна статья Анненкова, и это общество проявило «живой интерес», как сказал из Лондона атташе по вопросам культуры, к работе украинского театра.
Петриненко-Черному сделали копию диска, он собственноручно привез ее в Киев и проследил, чтобы министерская почта сработала без задержек.
В министерстве на Александра Ивановича смотрели как на представителя внеземной цивилизации, его пригласил министр, поздравлял с международным успехом, и в интонации чиновника ощущались удивление и непонимание — как все это могло произойти без участия его ведомства?
Постепенно волна подъема улеглась, театр начал сезон, все пошло своим привычным порядком, и призрак маршальского жезла, который было снова возник в воображении Петриченко, начал растворяться в пространстве и медленно исчезать.