— Мне тоже приходилось сталкиваться с лисицами, — сказала она. — Но сама я не лиса. Просто покрасила волосы хной, потому что мне надоело всегда быть одинаковой. — Поколебавшись, она откинула челку и показала у самых корней черную, как воронье крыло, полоску. — А что касается костюма, то его подарила мне одна из постоянных покупательниц. Она дизайнер, у нее в студии огромный аквариум, и ей пришло в голову, что новый наряд сможет помочь моему бизнесу. Я никогда не думала, что стану заниматься торговлей на улицах, но мой брат погиб, разбился на мотоцикле, и больше некому было продолжить дело. Если вам нужны еще доказательства, что я не лиса, — улыбнулась она шаловливо, — то приходите сегодня вечером в гости: я покажу свои детские фотографии и познакомлю с моими родителями.
— Да, я с удовольствием, — ответил Токи, понимая, что ему дела нет, лиса она или еще какое-нибудь сверхъестественное видение, только б не исчезала и не оставляла его одного.
— Кхм, а сегодня чудовищно жарко, — продолжал он. На самом деле воздух был восхитительно прохладным и свежим, но Яёи сразу же поняла, куда он клонит.
— И в самом деле ужасно жарко, — сказала она. — Я с радостью выпила бы чего-нибудь холодненького.
Они поставили рядом свои тележки со стеклянными боковинками, и золотые рыбки из тележки Токи принялись, шевеля прозрачными хвостами, с удивлением рассматривать младенца-карпа из тележки Яёи. А их хозяева пошли вниз по холму, высматривая кафе и оживленно болтая. «Вам нравится Эдогава Рампо? И мне тоже». «Вы любите стряпать? И я люблю». «Вы живете в Роппонги? А я в Мото-Адзабу, пешком дойти можно. Если, конечно, вам захочется…»
Они прошли мимо лавки, где продавали суши. На прикрепленном к двери темно-зеленом куске материи — норен — выписаны были названия предлагаемых яств, причем иероглиф в слове «суши» имел вид извивающегося угря. На пороге, рядом с цветочным горшком, из которого, оплетая бамбуковый шест, поднимались пурпурные цветы-звездочки, лежала рыжая гладкая толстая кошка с колокольчиком на обвивающей шею красно-золотой ленточке, в точности соответствующей по цвету тому амулету, что Токи когда-то купил себе в синтоистском храме. Наклонившись, Яёи погладила кошку.
— Привет, Кити, — сказала она и, повернувшись к Токи, добавила: — Я люблю кошек. У нас их три: все толстые и чудовищно избалованные.
Присев на корточки, Токи мягко спросил кошку: «Мяу?» Та поднялась и потянулась, упираясь в землю сначала передними, а потом задними, поразительно гибкими лапами. Три из них были в белых носочках, а хвост распускался пушистым веером. Токи судорожно глотнул, узнавая все эти приметы, а кошка глянула ему прямо в глаза, и он понял, что в этот раз не ошибся. Здесь перед ним представала в теперешней инкарнации та самая собака-девушка-лиса. Но, даже охваченный радостью, оттого что его подруга, почти возлюбленная, жива и благополучна. Токи не чувствовал и следа былой романтической увлеченности таинственной Цукико. Он улыбнулся кошке и украдкой показал ей вытянутые вперед два пальца (победа!), а она подмигнула в ответ — совершенно не по-кошачьи.
Двое торговцев золотыми рыбками двинулись дальше, к полосатой палатке, в которой располагалось кафе, называемое (по-английски) «Восхитительный мир пирожных и кофе». Немного помолчав, Яёи вдруг сказала:
— Знаешь, я зуб даю: эта кошка тебе подмигнула.
— О! У тебя живое воображение, — ответил Токи. — Мне это в женщинах нравится.
Когда они подошли к кафе, Токи, по-европейски наклонив голову, как Элберт Финли в «Томе Джонсе», распахнул дверь, пропуская Яёи вперед, а входя за ней, обернулся и бросил взгляд на оставшуюся за спиной улицу, но медно-рыжей кошки там уже не было.
Эпилог
Суеверия — это поэзия нашей жизни.
Иоганн Вольфганг фон Гёте. Стихотворения в прозеНе так давно, перламутрово-нежным ранневесенним утром я шла в компании приятеля-американца, впервые приехавшего в Японию, по туманным, сверкающим под солнцем садам маленького синтоистского храма в районе Киёмидзу, в Киото. Только что рассвело, и вокруг не было ни души, кроме пожилой женщины в розовато-лиловом кимоно, которая хлопала в ладоши и звонила в старинные бронзовые колокольчики, обращая молитвы к фигурке божественной обезьяны и прося ее то ли о чуде, то ли о мелкой услуге. Слушая голубиные песнопения и с наслаждением вдыхая запах криптомерий, я неожиданно вспомнила о старинных японских преданиях, собранных Лафкадио Хёрном, — многочисленных историях с перерождениями и превращениями, в которых самые странные и фантастические явления начинают казаться не только допустимыми, но и реально возможными. Красавицы, превращающиеся в лисиц, тануки, способные изменять обличье и представать в образе подвыпивших священников, безногие призраки и лишенные лица гоблины, отрубленные головы, питающиеся человеческой плотью. Часто эти истории невыразительны и мрачны, но бывают полными чувства, изящества и земных красок.
Едва я об этом подумала, как маленькая коричневатая змейка, словно таинственный знак богов, скользнула по серебристой черепице храма и молниеносно исчезла в дебрях густого волшебного леса. В ту же секунду пожилая женщина в кимоно три раза хлопнула в ладоши — и где-то на другой стороне долины зазвонил большой храмовый колокол.
— Фантастика! — восхищенно воскликнул мой друг.
— Добро пожаловать в Японию, — сказала я с улыбкой, быстро, как змейка, мелькнувшей на губах.
* * *Первое знакомство с работами Лафкадио Хёрна связано у меня с киноверсией его знаменитой книги: «Квайдан. Истории и рассказы о небывалом». Я смотрела фильм в крошечном переполненном кинотеатрике в районе Синдзюку, черно-белая лента была сильно выцветшей, но ощущение ужаса оказалось незабываемо ярким. Продрожав два сеанса подряд и потом несколько дней засыпая только со светом и видя во сне кошмары, я отправилась в магазин и купила книгу. Сегодня некоторые циники презрительно посмеиваются над преувеличенно восторженной, упивающейся экзотикой реакцией Хёрна на культуру Японии, но в двадцать лет я с восторгом восприняла ее как откровение. Меня пленяла сказочно-прихотливая проза, и я была очарована призрачным миром, который обрисовало его перо. Чтение Хёрна стало для меня встречей с родственным духом, явно верящим в придуманную мною для себя триаду: «Может быть?.. Кто знает?.. А вдруг…», необходимую, с моей точки зрения, при встрече с любыми явлениями сверхъестественного (а также, естественного) порядка.
В своих поздних, не таких эмоционально взвихренных работах Лафкадио Хёрн также близок мне своим отношением к Японии как стране, что все глубже прячет магический аромат средневековья под слоем скучной современной обыденности, но порой, как и прежде, способна вознаградить терпеливого наблюдателя на всю жизнь запоминающимися острыми и яркими впечатлениями. Постепенно у меня вырабатывалось собственное, и непростое, порой двойственное отношение к Стране восходящего солнца, но пронизанная глубоким чувством, наивно влюбленная этномифология Лафкадио Хёрна придала первым эпизодам знакомства с этой землей лирическую окраску и теплоту, за которые я буду до конца дней благодарна.
* * *Никакой книги рассказов о сверхъестественном я писать не планировала. Истории, составившие этот сборник, приходили ко мне по одной в течение семи лет, и я просто записывала каждую — а потом переписывала раз, наверное, по сто. Конечно, прежде всего это чисто развлекательное чтение, но я надеюсь, что в какой-то мере оно знакомит с тем, что я зову «настоящей Японией»: пронизанной светом души, таинственной, нежной страны деревенских храмов лисиц, освещенных фонариками шествий в масках, страшных, но и поэтичных суеверий. Только тогда, когда эта работа была закончена, а я случайно оказалась в час рассвета в саду при храме обезьяны в Киёмидзу, вдруг сделалось очевидно, что мое легкомысленное путешествие в мир запредельного отчасти вызвано памятью о Лафкадио Хёрне, его наследии и его светлой тенью. Да что уж тут говорить: вот он — мир Чудесного.