Обширный гардероб Киёхимэ позволил ей точь-в-точь скопировать этот наряд. Примерив его и убедившись в своей неотразимости, она решила для безопасности (а точнее, для возможности вести себя безрассудно) дать на остаток дня прислуге выходной. Неторопливо приняв ванну, оделась, расчесала до блеска черные волосы и украсила маленькое, изящно вырезанное ушко пунцовой шелковой камелией. Потом расстелила постель: толстый нижний матрац, белые хлопчатобумажные простыни, одеяло с узором в виде цветущих вишен — все было приготовлено к приему гостя. Вопрос "удастся ли" даже не приходил на ум, но "как" и "когда" — волновало, так как казалось, что, не затащив монаха в постель уже сегодня, она просто умрет, разрываемая желанием.
Когда Анчин показался в дверях, Киёхимэ приветствовала его, изящно коснувшись лбом пола, а потом подняла голову, чтобы свободно падающие длинные волосы заструились, словно весенний дождь. Она точно знала, что это выглядело чарующе, так как несколько раз прорепетировала движения перед высоким зеркалом.
К ее досаде, монах в ответ лишь поклонился и своим низким бархатным голосом произнес:
— Это снова я: как положено.
Что он — немного туповатый или наивный, думала Киёхимэ. Любой нормальный мужчина сразу же понял бы смысл легкого костюма для ванны и не уложенных в прическу волос. Но он ведь монах, напомнила она себе, и отчасти именно это и делает его таким волнующе неотразимым.
— Прошу прощения, чай у нас кончился, — бесстыдно солгала она, хотя имеющихся запасов чая было достаточно, чтобы на целую неделю ввергнуть в бессонницу всех монахов Японии.
— Я вполне могу обойтись и водой, — вежливо ответил монах.
— К сожалению, сейчас чистят колодец, а бутылочной воды тоже нет. — Произнося эту чушь, Киёхимэ с трудом сохраняла серьезный вид. — Поэтому нам придется пить… мм… виноградный сок.
— Для меня все годится, — поклонился, сложив у груди ладони, монах.
Как-то раз, когда два упитанных молодых монаха уходили от них, покачиваясь, продолжая прикладываться к бутылке сверкающего красного бургундского и распевая — между глотками — на невообразимом английском "My Way", отец разъяснил Киёхимэ, что хотя, в общем-то, монахам предписана трезвость, на случаи сбора пожертвований для храма это строгое правило не распространяется. И все же для безопасности она решила сделать вид, что угощает добродетельного Анчина безалкогольным напитком, сказав:
— Ну, вот и бутылочка виноградного сока.
Выпив три стакана напитка, который на самом деле был выдержанным красным шардоне, Киёхимэ почувствовала себя одурманенной, томной и абсолютно раскованной. Анчин, который пил с ней наравне, по-прежнему сохранял позу медитации (прямая спина, свободные плечи, положенные крест-накрест ноги), вежливо кивал на ее слова и отвечал короткими аллегориями. Сделав еще глоток, Киёхимэ почувствовала, что больше не может ждать.
— Послушай, — сказала она, — я не могу больше терпеть эту двусмысленность. Я тебе нравлюсь или нет?
— Колибри восхищается цветком кактуса, но пить его нектар ей не положено, — ответил монах.
— Ради всего святого, оставь метафоры! — воскликнула Киёхимэ, неожиданно потеряв всякий контроль над словами и над поступками. В следующий момент она уже оказалась по другую сторону стола и, сидя — не совсем твердо — на пятках, принялась вглядываться в его чарующее, светом пронизанное лицо.
— Я хочу тебя, — произнесла она, впиваясь в неподвижный взгляд его золотых глаз, — но хочу вовсе не ради забавы или разнообразия. Я хочу тебя сейчас, но буду хотеть и завтра и послезавтра. Я хочу, чтоб мы были вместе, навеки. Я никому еще не говорила такого, — с трудом переводя дыхание, продолжала она, и, хоть монах с неподдельным страданием в голосе молил: "Не надо, прошу вас", она продолжала: — Нет, мне не справиться с этим. Наверно, я в самом деле очень, очень тебя люблю.
Опрокинув стакан с вином, Анчин вскочил на ноги, и жидкость винного цвета пролилась на татами, образовав пятно, напоминающее по форме сердце, но ни он, ни она этого не заметили.
— Мне лучше уйти, — сказал он, — простите меня, пожалуйста. — Он выглядел растерянным и огорченным. От собранности и спокойной созерцательности не осталось и следа, как не осталось следа от порядка в ее одежде: юката распахнулась, обнажив бархатистую параболу груди.