Он наклонился и осмотрел подошвы сапог:
― Не видно на них ни следов износа, ни прилипшей земли.
― Непостижимо! ― вслух громко выразил удивление господин Гертей.
― Удивительно, ― заметил Криштоф Павловский. ― Он даже потолстел.
― Я этого не нахожу, ― возразил Шалгович. ― Каким был, таким и остался.
― Как не находите? Утверждаю: поправился! ― возмутился Павловский. ― Да вы, пан, ослепли! У него вон даже второй подбородок вырос, и морда в два раза больше против прежнего.
Снова Касперека посмотрели несколько человек, поскольку пан Павловский настаивал, а Павловский ― человек не глупый, многоопытный, командиром был у Ракоци[9], и если уж он что говорит, значит, так оно и есть. Словом, все признали, что после смерти Михай Касперек потучнел. Теперь уже мало-помалу и Шалгович отступил от своего прежнего мнения:
― Гм, а ведь и в самом деле, гм! Вроде бы морда у него и впрямь толще стала, гм.
И покатился слух, будто снежная лавина, обрастая новыми подробностями. Те, кто стоял у самых кладбищенских ворот, уже говорили, что Касперек даже и живот отрастил. А те, что были подальше, на улице, добавляли: «Морда красная, будто тюльпан цветущий».
Стоявшие на главной площади утверждали уже, что в руке Касперек вместо распятия, которое, как подобает, Касперекне вложила ему в руку перед тем, как заколотили крышку гроба, пучок чьих-то волос.
Тут уж пришел в ярость Андраш Крижан, гайдук городского старосты, которого Касперек намедни подергал за бороду:
― Что? Да это же моя-то борода у него в горсти! Ну погоди же, сын Вельзевула!
И тотчас же вызвался вместо городского глашатая поджечь костер. Глашатай, от природы человек боязливый, не знал, как и благодарить гайдука.
Но вот по толпе прокатилась новая волна оживления. Уличные мальчишки загорланили «ура».
― Везут, везут!
Появилась тележка с гробом. Рядом с ней теперь шагали по два солдата, прикладами ружей прокладывая себе дорогу сквозь толпу зевак.
Затем заняли свои места прямо напротив костра городские официальные лица и губернатор.
Палач из города Кашша[10], приехавший в Лубло накануне ночью, стоял наготове в своей кроваво-красной одежде перед возвышением, на котором восседал губернатор.
Губернатор подал знак, громко крикнув:
― Примите тело и поступите с ним в соответствии с нашим приказом.
Затем, повернув голову к сидевшей сзади него красавице, жене майора Штромменфельда, заметил:
― Если земля отказалась его принять, чего доброго еще и небо отвергнет. Или, может быть, облака будут к нему снисходительны? Как вы думаете, баронесса?
В ответ смазливая белокурая баронесса очаровательно улыбнулась и бросила кокетливый взгляд на облака... на милые добрые облака.
― В самом деле, ― сказала она, чуточку шепелявя, что, впрочем, ей даже шло, ― миг, и превратится Касперек в дым, потом ― в тучу, потом ― в росу, потом...
― Ради бога, баронесса, не развивайте вашу мысль дальше! Иначе вы отобьете у меня всякую охоту сжигать Касперека.
― О, этого только недоставало! ― испуганно вскричала баронесса. ― Лишить удовольствия стольких людей. С вас станется. О, о, губернатор, вы все-таки безжалостный человек! Но, слава богу, теперь и вы уже ничего не успеете отменить.
Действительно, гроб уже стоял на верхушке сложенной для костра дровяной клетки, а Крижан уже разводил огонь под ней.
Майорша возмутилась:
― Разве тело не вынут из гроба?
― Разумеется, нет.
― Какая жалость! Выходит, мы ничего и не увидим?
― Конечно ― не увидите.
― Вы невыносимо завистливый человек!
Но уже не осталось времени продолжать светскую болтовню. Внимание всех было приковано теперь к необычному зрелищу. Наступила глубокая тишина. Только занимающееся пламя лениво потрескивало, облизывая синими языками сухие поленья ― сначала внизу, но постепенно взбираясь все выше и выше и становясь кроваво-красным, гневалось, ворчало. Вскоре сгоревшие нижние поленья осели, и тогда все это строение заскрипело и стало с грохотом рушиться, а стоявший наверху страшный гроб закачался, зашевелился, словно намеревался спрыгнуть вниз. Налетавший порою ветер, казалось, укрощал пламя, но затем оно снова вспыхивало, шелестя тысячами шелковых полотен, которые реяли в руках чертей, и со звериной жадностью опять набрасывалось на гроб.
Страшное зрелище. Поленья ярко пылали. Внутри, в полыме, родилось непонятное гудение. Головешки метали вокруг себя искры, а маленькие угольки светились, словно множество глаз Касперека. И только дым поднимался и поднимался кудряшками вверх, плыл над домами, взвиваясь до самой звонницы, где в нишах окон сидели голуби и, может быть, гадали, что там еще такое задумали самые совершенные божьи создания, собравшиеся в таком большом множестве? «Загорелся!» ― пронесся снова по толпе возглас, радостный, воинственный.
Пламя уже набрало силу, могучие огненные руки охватили гроб; на мгновение он даже пропал из виду. Колышущиеся языки огня, казалось, затеяли драку между собой за гроб.
Но вот из пламени вверх взвился грязный, желто-бурый столб дыма. «Касперек, это он, Касперек! ― закричали все. ― Он горит!»
И в самом деле, это уже был не прежний, приятный глазу синий дым. В воздухе распространился омерзительный смрад горящего мяса, и можно было слышать, как шипит и щелкает сгорающая в огне человеческая плоть. Гроб обуглился и развалился, огонь поглотил доски за одну минуту. Кое-кто уверял, что видит самого Касперека: кто ― его голову, кто ― ногу, третьи ― красную шапку. О, воображение играет в таких случаях большую роль. Бойяи Яношне (в другое время близорукая) даже увидела, как он высунул из гроба одну ногу. А старая Копачкане слышала, будто Касперек заквакал по-лягушачьи и даже воскликнул (на это тоже нашлись готовые подтвердить свидетели): «Ну что глаза пялите, отродье сатанинское?!»
Ну да ладно, было так или не было, теперь разве установишь истину доподлинно? Каждый смотрел и видел, что его интересовало, и думал каждый по-своему. Одно точно, что скоро и это все закончилось: огонь сначала сожрал дрова, затем и гроб и покойника. Больше ему жрать было нечего. И костер рухнул. Многие побежали поближе к костру, чтобы там увидеть что-нибудь. А губернатор поднялся и, довольный, сказал:
― Ну вот, одной заботой меньше.
Но в этот миг по толпе пронесся беспокойный гул, послышались возгласы изумления и ужаса. Люди показывали руками куда-то на крышу сарая, что напротив.
Губернатор посмотрел туда и побледнел. Там, среди взобравшихся на крышу зевак, на самом коньке, сидел Михай Касперек, в красной шапке, в синем доломане, свесив вниз ноги в желтых сапогах и презрительно посмеиваясь, смотрел на свое собственное сожжение.
Губернатор, подскочив к одному мушкетеру, приказал:
― Стреляй!
Но солдат испугался, попятился, мушкет в его руках задрожал.
― Ты что, на дудке играешь, растяпа? ― гаркнул на него губернатор. ― А ну дай сюда!
И сам, схватив мушкет, выпалил в Касперека. Рассеялся дым. «Попал, попал!» ― закричали все вокруг. Можно было видеть, или это только так показалось: Касперек слетел с крыши, будто подстреленная ворона. А может быть, Касперек сам быстрехонько скатился вниз, будто проворная кошка. Одним словом, полминуты спустя он уже был внизу, а в следующий миг его и след пропал. Видно, спрыгнул он не на базарную площадь, а в соседний сливовый сад. А там его видели уже на дальних улицах города, скачущим верхом на белом коне. Желтый сапог на его левой ноге был в крови, на крыше сарая тоже нашли следы крови ― там, где он с крыши слезал. Сомнений нет, пуля Козановича все же задела его. Да что толку? Ей-ей, жаль пороху! Пусть и сотня пуль задела бы его, с места мы все равно не сдвинулись бы в своих догадках. Видно, существует он в стольких видах, в скольких ему захочется.
9