Клари попыталась высвободить свои руки и отделаться шуткой:
— Эх, Шандор, милый, ну и речист же ты стал на императорских хлебах. Тебе теперь только легатом быть и проповедовать по воскресеньям в Балмазуйвароше.
— Ты, пожалуйста, не изворачивайся, не притворяйся. Я знаю, что у тебя на уме: мы, мол, девушки, слабый народ, у нас только и оружия, что враньё; это для девушки то же, что для зайца быстрые ноги, а для птицы крылья. Но я ведь не из тех, кто обижает слабого. По мне, пусть себе заяц сидит в кустах, а птица в своём гнезде: я их не спугну. И правдивой девушке худого слова не скажу, взглядом не обижу. А вот если ты станешь врать, у меня будет такое чувство, словно ты выкрасила свои красивые бледные щёчки венскими румянами. Посмотри на розу, что у тебя в руках, она едва распустилась, но стоит мне дохнуть на неё своим горячим дыханием — и она раскроется, лепесток за лепестком. Будь же и ты для меня такой жёлтой розой, раскрой мне свою душу, раскрой своё сердце, и что бы ты мне ни сказала, я не рассержусь на тебя, поверь мне, как бы ты ни изранила своими словами моё сердце.
— А что ты мне дашь за это?
— Всё, что останется у меня от сердца.
Клари знала привычки Шандора: на рассвете вино он обычно закусывает салом с паприкой и булкой. Она поставила всё это перед ним. Табунщик не отказывался: вытащил из-за голенища острый нож с рукояткой, украшенной звёздочками, и, отрезав ломоть хлеба и кусок сала, принялся за еду. В открытую дверь вбежала овчарка, виляя хвостом, подошла к табунщику, потёрлась мордой о его колени, затем, усевшись подле него и заглядывая ему в глаза, приветливо заворчала и громко зевнула.
— Даже пёс, и тот тебя узнал.
— Собака всегда остаётся верной, не то что девушка.
— Эх, Шандор, Шандор! Жаль, что ты не сумел хоть немножко солгать, когда это нужно было. Тебя бы не взяли в Мезёхедьеш военным табунщиком. Не след оставлять девушку одну; нехорошо, когда цветущая сирень свисает через забор. Понравится она кому-нибудь, её и сорвут.
От этих слов парень чуть не поперхнулся; кусок уж не шёл ему в горло. Он бросил хлеб собаке, и та немедленно его подхватила.
— Это ты верно сказала…
— Знаешь, как поётся в песне: «Если ливень девушку застигнет, парень буркой девушку укроет».
— Я и дальше знаю: «Тихо девушка за парнем пошла, на нём бурка тюльпанами расшитая была». Пошла вон, псина! Ты тоже всем виляешь хвостом, когда почуешь сало.
Во дворе заржал конь. Клари вышла и немного погодя вернулась.
— Куда ты ходила?
— Отвела твоего коня в конюшню.
— А кто тебя просил?
— Я же всегда так делала.
— А теперь будет не так. Я сейчас же поеду дальше.
— Даже не перекусишь? Не по вкусу тебе сало и булка? Избаловался, видно, на императорских харчах? Ну, ладно уж, сейчас я принесу тебе кое-что получше.
Клари открыла буфет и вынула оттуда тарелку с жареным цыплёнком. Она знала, что холодный жареный цыплёнок в сухарях — любимое лакомство табунщика.
— Это чьи объедки? — недоверчиво спросил Шандор.
— Если у тебя голова на плечах, то зачем спрашиваешь? В корчме бывают гости. Кто платит, тому и цыплят жарю.
— Значит, важные гости были здесь ночью?
— Да, важные: два господина из Вены и два — из Дебрецена. Веселились до двух часов ночи, а потом уехали. Если не веришь, вот тебе книга постояльцев, смотри.
— Да я и так поверю.
Табунщик принялся уписывать цыплёнка.
Большой серый кот, умывавшийся на лежанке, вдруг навострил уши, встал, потянулся, выгнул дугой спину и, спрыгнув на пол, подошёл к Шандору. Поточив коготки о голенища его сапог (словно измеряя, глубок ли будет снег зимой), он вскочил к нему на колени, сильно потёрся головой об его руку, затем улёгся и ласково замурлыкал.
— Видишь? Даже кошка к тебе ласкается.
— Так я же не спрашиваю её, на чьих коленях вчера она мурлыкала! Сколько с меня за эти объедки?