Меня, будто палкой по голове, оглушило это известие. Уж кто-кто, а я должен был бы понять, что к этому идет, после того как он так настойчиво открывал мне душу. Кроме того, стала ясна причина Дэвисова самобичевания. Ведь так просто было это предотвратить, побудь кто с парнем. Преступность бездействия…
Внизу опять засмеялись.
«Да цыц вы, безмозглые сукины дети!» — подумал я. Кажется, я произнес эти слова вслух, потому что Дэвис поднял глаза.
— Это не наша вина, — сказал я. — С таким отцом, как Тетли, все равно, рано или поздно, этим бы кончилось. Есть положения, когда посторонний не может вмешиваться.
— Но ты не думал, что это может случиться?
— Нет, не думал. Выходит, ошибся.
— А я думал, — прошептал он. — Я знал наверняка.
— Не могли вы знать. Я — другое дело. Он говорил со мной всю дорогу, когда мы туда ехали. Я понимал, что с ним неладное творится. Но когда у него в первый раз сорвалось, когда он позволил Смиту спуститься вниз и увести себя, я подумал, он больше пробовать не станет. Кто ж мог знать.
Он вдруг опять переключил наш разговор. Усидеть на месте при всей усталости ему было трудно. Он вскочил со стула и пошел к окну.
— Не больно-то внятная исповедь у меня получается, а?
— Послушайте, мистер Дэвис, — начал я и осекся, потому что внизу опять загоготали. Потом смех оборвался. Я прислушался, стараясь различить голос Джила. Но, вероятно, то просто был короткий раскат смеха, по ходу рассказа. Говорил кто-то один, и, хотя слов расслышать было невозможно, я узнал манеру произносить их, сглатывая окончания, и ровный спокойный тон. Муж Роуз. Его наградили дружным продолжительным смехом, и затем заговорил кто-то другой.
Дэвис, по-моему, их не слышал. Он, видимо, подумал, что мне просто сказать нечего, и снова повернулся ко мне, и в тот момент ни надежды, ни мучительного недовольства собой на его лице не отражалось. Наоборот, появилась умиротворенность, будто он наконец решил, что именно скажет, и интересует его только мой ответ. Его лицо меня вернуло к действительности, я стал только вполуха прислушиваться, нет ли внизу Джила.
— Ты утверждаешь, что мои мысли были все время известны тебе?
— Я угадывал их, — сказал я осторожно. — Мы все угадывали…
— Ты верил, что Мартин невиновен? Я хочу сказать, до того, как это выяснилось… Верил ли ты, что он невиновен, когда ему готовили веревку? — уточнил он.
Я продолжал держаться осмотрительно:
— Я чувствовал, что мы не правы, — сказал я с расстановкой, глядя прямо ему в глаза. — Я чувствовал, что его не следует вешать.
— Это едва ли одно и то же, — сказал он. — Кому хочется посылать человека на виселицу?
— Откуда мы могли знать, что он невиновен? Неужели кто-то стал бы стоять и смотреть, как его вешают, знай мы наверняка?
— Нет, конечно. Значит, вы не знали…
— Опять вы передергиваете, — сказал я ему с досадой.
— Да, вы не знали, — ответил он, — но я-то знал… Тут меня осенило, даже кровь в лицо бросилась. Он что-то знал с самого начала, но побоялся сказать при Тетли. У него было доказательство, в письме он, возможно, нашел подтверждение и вот, дрожа за свою шкуру, умолчал. Стало понятно, отчего ему так хочется увериться, что Тетли остановить было невозможно.
— Откуда вы могли знать? — попробовал я взять его на пушку, но он почуял фальшь в моем голосе.
— Да, я знал. Я ведь читал то письмо. — И опять он прочел вопрос у меня в глазах. — Нет, в письме не было ничего такого, что суд мог бы расценить как доказательство. Отражение человеческой души суд в качестве доказательства никогда не примет. Но, прочитав, я совершенно точно понял, что он собой представляет. С самого начала чувствовал, этот юноша неповинен в том, в чем его обвиняли, — даже в угоне, не говоря уже об убийстве. А когда я прочел письмо, то уверился окончательно.
Вот и опять я ошибся.
— И это все? — спросил я.
— Он обо мне говорил в письме, — начал Дэвис как-то отрешенно. — Рассказал жене, как я был добр к нему, чем рисковал, заступаясь за него. И он доверял мне, ты же сам видел. Он так старался смягчить для жены удар, не дать ей сломиться от горя или от ненависти к нам. Напомнил ей обо всем, что они испытали вместе, об их любви. — Он уронил голову в новом приступе отчаяния и прошептал: — Прекрасное письмо…
— Послушайте, все это, конечно, может вас мучить. Понятно, обошлись с ним безобразно. Но ведь в душе все понимали, что нужно отдать их под суд, как вы говорили, и сделай мы так — ничего не произошло бы.
— Полчаса, каких-нибудь полчаса сделали бы всю разницу.
— Знаю. Вы полагаете, я обо всем этом не думал? Но что можно было сделать?