Они миновали несколько домов на Георг-Бютнер-штрассе и остановились перед заведением мороженщика. Эрика как ребенок набросилась на холодные малиновые шарики, уложенные пирамидкой. При одном только взгляде на нее у Мока заныли зубы.
Скрежет шлагбаума возвестил о сведении моста. За мостом была Скагерракштрассе, они пошли по левой стороне улицы. В первом доме на углу Мок зашел в лавочку и спросил у хозяина, господина Роберта Пастевского — это имя значилось над входом, — дюжину сигарет «Рейхшадлер» для себя и столько же английских «Голд-Флейк» для Эрики.
Ветер с моря смягчал жар горячего сентябрьского солнца, трепал волосы Эрики, насквозь продувал узкую улочку.
— Я голодна, — жалобно произнесла Эрика и выразительно глянула на Мока.
— Ну вот, — растерялся Мок, — придется возвращаться в гостиницу…
— Я говорю сейчас не в переносном смысле, я на самом деле хочу есть.
— Давай попробуем настоящего копченого угря, — сказал Мок. — Но сначала я куплю тебе булочку. Идем…
В пекарне, пахнущей горячим хлебом, два моряка, облокотившись на украшенный накрахмаленными салфетками прилавок, разговаривали о чем-то с толстым пекарем, да так быстро, что Мок почти не понимал их померанского диалекта. Только видно было: никакие они не покупатели. А вот на настоящего клиента пекарь не обращал ни малейшего внимания. Эберхард даже слегка встревожился, сам не зная почему. «Наверное, потому, что это матросы, — подумал он, — хотя их двое, а не четверо».
— Чего изволите? — спросил наконец пекарь с сильным померанским акцентом.
— Две берлинские булочки, пожалуйста. С чем они?
— С шиповником.
— Отлично. Две штуки.
Пекарь взял деньги, протянул Моку пакетик с булочками и продолжил разговор с моряками.
— Слушай-ка, Зах, — выходя из лавки, услышал Мок, — что это еще за тип?
Звякнул колокольчик под бревенчатым потолком. Эрика, с несколько усталым выражением лица, носком туфельки чертила какие-то фигуры на песке, обильно покрывавшем кочковатый тротуар. Мок протянул ей пакет и нечаянно стер ботинком часть загадочного рисунка.
— Noli turbare cirkolos meos[58] — Эрика замахнулась, словно собираясь влепить пощечину, но только погладила Мока по гладко выбритой щеке.
И тут Мок понял, что вызывает в нем гнев.
«Ну и дела, — размышлял он, вышагивая рядом с Эрикой. — Надо бы спросить ее, откуда она знает эту сентенцию, училась ли она в гимназии? Впрочем, это выражение известно любому дураку и вовсе не показывает такую уж образованность или начитанность. „Я — гетера“, — отвечает она на вопрос о роде занятий, понимает, что значит „в переносном смысле“, цитирует Цицерона. Кто же она, эта девка, эта маленькая хитрющая потаскушка? Может, она ждет, что я стану расспрашивать ее о прошлом, родителях, братьях и сестрах, может, она хочет, чтобы ее пожалели и приласкали? Она устраивает мне испытание — ненавязчиво и мягко. Сперва ластится как мартовская кошка, а потом выдает фразы на латыни… Как они только сохранились в ее начисто опустошенной распутством голове? „Я предавалась разврату“ — это ее слова. Как та калека — сразу с тремя?»
Они шли молча. Эрика с аппетитом поедала вторую булочку. Проходя мимо большого дома в форме куба, на огромных зеленых дверях которого виднелась надпись «Общество помощи потерпевшим кораблекрушение», Эрика смяла пустой пакет и небрежным движением выбросила.
— А как насчет общества помощи потерпевшим жизненное крушение? Есть такое?
«Пройдоха девка. Ей надо, чтобы я пожалел ее, увидел в ней маленькую девочку, прячущую личико в шерсти собаки-боксера».
Мок остановился перед коптильней и произнес слова, о которых впоследствии долго жалел.
— Послушай меня, Эрика. — Тон у Мока был сдержанный, но слова вылетали как бы сами по себе. — Только не воображай себя шлюхой с золотым сердцем. Их не бывает. Ты просто потаскушка. И не более того. Не надо признаний, рассказов о своем потерянном детстве, об отце-садисте и матери, которую он насиловал. Не надо побасенок про пятнадцатилетнюю сестру, сделавшую аборт. Не пытайся меня разжалобить, выжать из меня слезу. Делай свою работу и помалкивай.
— Я постараюсь, — ответила она, в глазах ни слезинки. — Так мы идем в коптильню или нет?
И, опережая Мока, Эрика направилась к импровизированному прилавку, на котором продавец в резиновом фартуке и матросской фуражке раскладывал пахнущих дымком угрей. Ее детские плечи мелко задрожали. Эберхард бросился за ней, повернул к себе и кинулся целовать, осушая слезы… Напрасный труд. Эрика и не думала плакать, она покатывалась со смеху.
58
Не прикасайся к моим кругам (лат.). С этими словами Архимед, погруженный в размышления над своими чертежами, обратился к одному из римских воинов, ворвавшихся в захваченные ими Сиракузы.