— Обоих допрашивал герр криминальассистент Мок, — сказал Смолор.
— Совершенно справедливо, вахмистр. — В голосе Мюльхауса прозвучало уважение. — Эта сволочь хочет нам сказать: «Я убью каждого, кого ты допросишь, Мок. Не допрашивай никого, Мок. Прекрати следствие, Мок». Теперь понятно, почему я вас отстраняю? Кого вы еще допрашивали? Кому еще подписали приговор? Кто следующий погибнет в этом городе?
Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, без четверти семь утра
К дверям «Южного парка» подъехал арестантский фургон. Из него вышли двое полицейских в мундирах и бодрым шагом, позвякивая саблями, направились в гостиницу. Через некоторое время они вышли, ведя под руки Китти. Девушка брыкалась, вырывалась и пыталась кусаться. У одного из полицейских съехал набок кивер.
Мюльхаус, Мок и Смолор внимательно наблюдали за этой сценой.
Китти с ненавистью уставилась на Мока. Тот подошел к ней и шепнул:
— Пойми, Кэте, это для твоего же блага. Посидишь пару деньков в хорошо отапливаемой одиночке и выйдешь. — Мок наклонился поближе к Китти и прошептал совсем тихо: — Я возмещу тебе убытки.
В знак благодарности проститутка плюнула в Мока. Слюна повисла на рукаве его пиджака. Прочие полицейские усмехнулись в усы, ожидая ответных действий со стороны сослуживца. Тщетно. Он лишь сдернул с головы у девушки парик и пригладил ее сальные волосы.
— Я навещу тебя в камере, Кэте. Все будет хорошо.
Девушка послушно села в фургон. Один из полицейских последовал за ней, второй уселся на козлы и хлестнул кнутом коня.
— Гepp комиссар, — Мок большим кленовым листом стирал слюну с рукава, — убийцу можно заманить в ловушку. Он ведь все время за мной следит. Иначе откуда бы он знал, кого убивать? Я могу допросить кого-нибудь, а потом мы возьмем этого человека под колпак. Например, Китти. Глаз с нее не спускать, когда выйдет. И этот скот выдаст себя, никуда не денется. А кроме того… я хочу работать у вас. Пусть даже по какому-нибудь другому делу.
— Я не ярмарочный проповедник и дважды не повторяю. — Мюльхаус сложил вчетверо протокол Смолора. — Да и никакого другого дела у нас сейчас нет. Вся полиция в городе занимается исключительно «четырьмя матросами». Точнее, шестью, если считать Олленборга и Вошедта. Директор порта в придачу был почетным контр-адмиралом. Прощайте, господа.
Мюльхаус сел в поджидавший у гостиницы «опель». За ним последовал фотограф Элерс со своим штативом. Люди доктора Лазариуса погрузили носилки с телом в свой экипаж.
Окутавшись дымом, «опель» с рычанием тронулся с места. Рядом с Моком и Смолором автомобиль притормозил. Из окошка показалась борода Мюльхауса.
— Вы мне вот что объясните. Почему на теле Вошедта нет никаких следов истязаний, а он в своей записке заявляет что-то вроде «человек в капюшоне палача пытками принудил меня сделать заявление, что я — прелюбодей».
— Наверное, он имел в виду психологические пытки. — Безжалостное утреннее солнце высветило морщины у Мока на лице. — Сломать Вошедта несложно.
— Вы так полагаете?
— Уверен. Достаточно было одного-единственного медицинского термина, чтобы он согласился на сотрудничество. Наверное, чуть не обмочился со страху.
— И что это был за термин?
— «Туберкулез кожи после укуса бациллоносителем», — отчеканил Мок и побледнел.
Смолор знал почему. Ведь по «делу четырех матросов» Мок допрашивал еще одного человека.
А значит, обрек его на смерть.
Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, половина восьмого утра
В одном из домов на Ройшерштрассе, в последнем из многочисленных внутренних дворов, помещалась фабрика сигар «Тимман и K°». Работала она на всех парах до поздней ночи, воняла, грохотала станками, не давала уснуть жителям флигелей, следствием чего были нескончаемые жалобы, протесты и даже демонстрации, сопровождавшиеся попытками блокады предприятия. Хозяева доходных домов сумели уломать дирекцию фабрики, чтобы работа начиналась на час позже, а заканчивалась на час раньше. Хильдегарда Вильк, с ее двадцатилетним стажем работы (поступила на фабрику еще при старике Тиммане), никак не могла привыкнуть к новому расписанию, и стук ее сабо эхом отдавался в проходных дворах за несколько минут до семи. Вот и сегодня — как и каждый будний день — пятидесятилетняя фрейлейн Вильк стояла у закрытых дверей прачечной, беседуя с консьержкой, фрау Анной-Марией Цеше. Над их бесконечными разговорами посмеивался, впрочем беззлобно, столяр Зигфрид Францковяк, проживавший на втором этаже. «И как только бабы могут часами рта не закрывать?» — частенько недоумевал столяр. Сегодня с утра Францковяку было не до шуток. Он полночи не спал. Уснешь тут, когда живущая над ним маленькая Шарлотта Фойгтен все время плакала. Плачу ребенка вторил вой собаки. Францковяк несколько раз за ночь поднимался вверх по лестнице и стучал в дверь квартиры. Иоханны, мамы Шарлотты, которая поселилась здесь с дочкой два месяца назад, очевидно, не было дома. Известное дело, по ночам работает. Только всегда находились добрые люди, чтобы заняться ребенком, — нередко жена самого Францковяка. Чужие люди легко успокаивали доверчивую девочку. Часов около четырех утра ребенок, слава богу, уснул. Стало тихо, и Францковяк наконец смежил веки. Но не прошло и нескольких часов, как под окном затарахтели две дамочки и разбудили столяра…